плотные, вязкие и неприятно пахнувшие структуры.
Мы вырвались наконец к свету. Чухновский сел, инстинктивно нащупал на голове ермолку и, увидев рядом Виктора, сказал:
— Он здесь.
— Он? — равнодушно переспросил Хрусталев, следя за приближавшимися машинами.
— Ваш сотрудник, — сказал Чухновский. — Винокур.
— Аркадий умер, — напомнил Виктор, — и будь я проклят, что ввязался в эту историю.
— Его душа, — проговорил раввин, морщась от боли, в теле не было, как ему казалось, ни одного органа, не подававшего сигналов боли. — Вы видели ее на третий день, тогда она еще не потеряла связи с материальным миром. А сегодня седьмой день, и душа Винокура перешла на следующую ступень освобождения. Она может…
— Избавьте меня от глупостей! — воскликнул Виктор. — Нас расстреляют, вы это понимаете?
— Да, — кивнул раввин, — но я не понимаю — почему.
В отличие от Чухновского, я понимал причину происходившего. Собственно, этого следовало ожидать, и Виктор обязан был продумать заранее вариант вмешательства МУРа. Действительно: в Москве происходит серия смертей (гибель спецназовцев Мельникова в серию не вписывается и выделяется в отдельное производство). Естественно возникает версия о заказе, а это уже компетенция МУРа. Между тем Хрусталев с муровскими оперативниками сотрудничать не желает, несет околесицу о дьявольских ладонях и в свидетели берет раввина — личность маловразумительную. После того, как Хрусталев совершил попытку изъятия улик из опечатанной квартиры своего бывшего сотрудника, за него взялись всерьез. А Виктор уже «поплыл» — он хотел все понять сам, он и мысли не допускал, что муровцы с их методами типа «взять, выбить, уничтожить» способны будут разобраться в деле, в котором, даже по его сугубо материалистическим представлениям, не могло обойтись без сил, с этим миром не связанных.
Я не видел деталей, сознание Чухновского металось, как привязанная к будке собака, но ясно было, что Хрусталев явился к раввину и сказал, что им обоим необходимо скрыться из Москвы хотя бы на время — до новой юридической переквалификации серии преступлений. Пусть муровцы убедятся в том, что заказа не было, а бытовуху расследовать они не станут, пусть хоть батальон поляжет.
Идея исчезнуть была глупой, и сейчас Хрусталев это прекрасно понимал. Но почему он понял это только теперь? И что нужно было ему здесь, в десяти километрах от кольцевой авиатрассы?
— Барух ата адонай… — пробормотал Виктор. — Вы помолитесь за меня?
Пожалуй, молиться было поздно. Люди в кустах были скорее всего неразличимы с высоты полукилометра, но полицейские наверняка глядели не за борт, а на экраны, где две излучавшие тепло массы, а равно все биологические объекты размером больше собаки, выпукло обозначились коричневым контуром на зеленом фоне. Катер дорожной полиции пошел на посадку, а за ним следовали медики.
Я понимал, что, допустив гибель этих двух людей, неизбежно потеряю с ними связь. Возможно, они придут на поле Иалу (Чухновский) или Сардоны (Виктор) и у каждого будет свой Учитель и своя жизнь, и свое возможное счастье, но помнить они не будут ничего, как лишатся, скорее всего, и прежнего физического облика. Какой мне в них прок? Оба нужны были мне живыми — и в этом мире.
Что я мог сделать? Душа, сознание — это даже не эфемерность, это математический нуль здесь и сейчас. А настоящий, физически реальный Аркадий Винокур, который мог бы взять в руки оружие, пытался в это время с упорством механического аппарата пробить барьер между собой и Ею — это была бесполезная работа, работа тела, а не души.
Но ведь тот холм… И этот… Разве это не один и тот же объект? И мысль — разве она не в состоянии создавать материю? Ормузд, мой непутевый Учитель, наверняка назвал бы закон природы, описывавший взаимоотношения и связи материального с нематериальным, поскольку все едино — во всяком случае, в моем новом мире.
А в каком из миров я был сейчас? В моем — наблюдая? Или в этом — участвуя?
Кто объяснил бы мне и подсказал? Ормузд? Он не может. Ученый? Он и не подумает.
Значит — сам.
И я ушел — чтобы вернуться. Я знал, что смогу вернуться именно в это мгновение. Хорошо бы вернуться в прошлое — хотя бы на сутки раньше, но это было невозможно. Сделать во времени отметку, будто заложить страницу в книге — это я было в моих силах. Но перелистать книгу назад я не мог. Что было, то было, что случилось, то случилось, что прошло, того не вернуть вовек.
Я стал собой, не сдвинувшись ни на метр в пространстве. Я был на том же холме, в том же времени, под тем же солнцем.
— Это ты, — сказала Она. — Ты пришел ко мне наконец.
На Ней сегодня было длинное платье — не платье, а нечто вроде пеньюара, накинутого на гладкие плечи и созданного не из материальной ткани, а из любви. Это я понял, потому что любовь светилась. И не было больше преград между мной и Ею, я знал, что разрушил барьер своим поступком, не знал только — каким именно, но сейчас это не имело никакого значения.
Глава десятая
Я сбежал по склону, вовсе не такому крутому, как мне казалось прежде, когда я видел Ее в моих снах. Холодные влажные травинки щекотали мне пятки и что-то шептали, то ли напутствие, то ли какие-то жизненные советы, совершенно не нужные мне в тот момент.
Я остановился в шаге от Нее и протянул обе руки. Наши пальцы соприкоснулись, и по телу пробежал ток. Это был ток мысли, ток невысказанной еще любви, и по какому-то закону природы, названия которого я не знал, нематериальная суть жеста обратилась в электрический ток, и пылающая искра с шипением соединила с землей мои ступни, трава вокруг меня мгновенно обгорела, и тогда Она упала мне на грудь, объятие получилось неожиданным и неуклюжим, но через мгновение я приподнял рукой Ее голову и заглянул Ей в глаза.
— Ты пришел ко мне, — повторила Она.
— Алена, — прошептал я, узнавая.
— Может быть, — улыбнулась Она. — Но я не воспоминание. Я — женщина.
— Алена, — повторил я.
— Я Даэна, — сказала Она.
— Пусть. Ты давно ждешь меня здесь?
Вопрос вырвался непроизвольно, и я пожалел, что задал его. Она могла сказать: «Семь дней», и тогда я с полным правом мог считать, что это действительно моя жена, моя любовь, которую я убил там, чтобы быть с ней здесь..
Она могла сказать: «Я жду тебя тысячу лет», и это могло оказаться образом, не содержавшим указания на реальный ход времени, но в равной степени — именно тысячей лет, и тогда любовь наша возникла задолго до моего рождения в том мире и ничего не означала для меня — в мире этом.
— Я не знаю, — сказала Даэна. — Я никогда не знала того, чего не хотела знать. Самое пустое — это знание времени. Когда ждешь.
— Где мы? — спросил я, обводя взглядом холм и то пространство, которое прежде скрывалось от моего взгляда. У подножия холма начинался лес — не очень густой, светлый, как театральная декорация, и, возможно, действительно нарисованный чьей-то мыслью специально для нас с Даэной.
— Я не знаю, — повторила она. — Разве это важно? Я ждала тебя, и ты пришел.
— Даэна, — прошептал я. — Дайна. Женщина, которая ждет.
— Нам нужно уходить отсюда, — сказала она, еще сильнее прижимаясь ко мне. — Не думаю, что Минозис или Тирак спокойно переживут нашу встречу.
— Минозис, — повторил я. — Что ему до нас с тобой? И кто такой Тирак?
— Тирак — Поэт, — улыбнулась Даэна. — Замечательная личность, настолько светлая, что понятия о тени, о мраке, даже о двойственной сути мироздания для него не существуют. Естественно, что он не принял твоего появления, а когда Ученый объяснил Поэту, что ты — Ариман, и что ты сохранил память, и
