Всемилостивейший государь, Вашего императорского величества верноподданный Александр Пушкин.
<На отдельном листе:>
Я нижеподписавшийся обязуюсь впредь ни к каким тайным обществам, под каким бы они именем ни существовали, не принадлежать; свидетельствую при сем, что я ни к какому тайному обществу таковому не принадлежал и не принадлежу и никогда не знал о них.
10-го класса Александр Пушкин.
11 мая
1826.
<Приложение:> 426
По предложению его превосходительства, господина Псковского гражданского губернатора и кавалера за 5497, свидетельствован был во Псковской врачебной управе г. коллежской секретарь Александр Сергеев сын Пушкин. При сем оказалось, что он действительно имеет на нижних оконечностях, а в особенности на правой голени, повсемественное расширение кровевозратных жил (Varicositas totius cruris dextri); от чего г. коллежской секретарь Пушкин затруднен в движении вообще. Во удостоверение сего и дано сие свидетельство из Псковской врачебной управы за надлежащим подписом и с приложением ее печати.
Июля 19-го дня 1826 года.
Инспектор врачебной управы В. Всеволодов.
<Печать>
271. П. А. Вяземский и А. А. Дельвиг - Пушкину. 12 июня и вторая половина июня 1826 г. Петербург.
<П. А. Вяземский:>
12-го июня.
Ты знаешь о печальной причине приезда моего в Петербург. Хотя ты и шалун и грешил иногда эпиграммами против Карамзина, чтобы сорвать улыбку с некоторых сорванцов и подлецов, но без сомнения ты оплакал его смерть сердцем и умом: ибо всякое доброе сердце, каждый русский ум сделали в нем потерю не возвратную, по крайней мере для нашего поколения. Говорят, что святое место пусто не будет, но его было истинно святое и истинно на долго пустым останется. Завтра едем с Карамзиными в Ревель: не знаю, долго ли там останусь с ними, но буду тебе писать оттуда, а теперь писатъ нет ни времени, ни мысли, ни духа. - На твоем месте написал бы я письмо к государю искреннее, убедительное: сознался бы в шалостях языка и пера с указанием однакоже, что поступки твои не были сообщниками твоих слов, ибо ты остался цел в невредим в общую бурю; обещал бы держать впредь язык в перо на привязи, посвящая вс время свое на одни занятия, которые могут быть признаваемы (а пуще всего сдержал бы свое слово), и просил бы дозволения ехать лечиться в Петерб.<ург>, Москву или чужие краи. Вот мой совет! - Обнимаю тебя.
<А. А. Дельвиг:>
Третьего дни получил от Муханова это письмо и по первой почте тебе посылаю его, милый Пушкин. Что ж ты не присылаешь Цыган, мы бы издали их? Плетнев тебе кланяется, он живет теперь на Кушелевой даче, верст 7-мь от городу, и я довольно редко с ним видаюсь. Его здоровье очень плохо. Теперь кажется начало поправляться, но до сих пор мы думали и его проводить к отцу Ломоносову. Баратынский другим образом плох, женился в замолчал, вообрази, даже не уведомляет о своей свадьбе. Гнедичу лучше, он тоже живет на даче и тебе кланяется. В комнатах, (18) в которых он живет, жил в последнее время Батюшков. До сих пор видна его рука на окошках. Между прочим на одном им написано: Есть жизнь и за могилой! а на другом: Ombra adorata! Гнедич в восторге меланхолическом по целым часам смотрит на эти строки. - Вяз.<емский> у меня был в проезд свой в Ревель. Он сказал мне, что он уверил В.<асилия> Л.<ьвовича>, что: Ах тетушка, ах Анна Львовна, написано мною, и тем успокоил его родственную досаду. Мы очень смеялись над этим. Отец твой ничего об этом не говорил и не говорит. Тебе напрасно его оклеветали. Из Онегина я взял то, что ты мне позволил, только у меня и переписано было, проч. у Вяземского. Что ты не издаешь его. Ежели тебе понадобятся деньги гуртом, продай его мне и второе издание твоих поэм. Только цензура пропустит их, деньги ты получишь. От Эды деньги скоро накопятся. Отдам их Плетневу или кому велишь. Прощай, душа (19) моя, будь здоров и вспоминай обо мне. Весь твой Д.
272. П. А. Вяземскому. 10 июля 1826 г. Михайловское.
Коротенькое письмо твое огорчило меня по многим причинам. Во-первых, что ты называешь моими эпиграммами противу Карамзина? довольно и одной, написанной мною в такое время, когда К.<арамзин> меня отстранил от себя, глубоко оскорбив и мое честолюбие и сердечную к нему приверженность. До сих пор не могу об этом хладнокровно вспомнить. Моя эпиграмма остра и ничуть не обидна, а другие, сколько знаю, глупы и бешены: ужели ты мне их приписываешь? Во-вторых. Кого ты называешь сорванцами и подлецами? Ах, милый.... слышишь обвинение, не слыша оправдания, и решишь: это Шемякин суд. Есть ли уж Вяземский etc., так что же прочие? Грустно, брат, так грустно, что хоть сей час в петлю.
Читая в журналах статьи о смерти Карамзина, бешусь. Как они холодны, глупы и низки. Не уж то ни одна русская душа не принесет достойной дани его памяти? Отечество в праве от тебя того требовать. Напиши нам его жизнь, это будет 13-й том Русской Истории; Карамзин принадлежит истории. Но скажи вс ; для этого должно тебе иногда употребить то красноречие, которое определяет Гальяни в письме о цензуре. - Я писал тебе в П.<етер>Б.<ург>, еще не зная о смерти К.<арамзина>. Получил ли ты это письмо? отпиши. Твой совет кажется мне хорош - я уже писал царю, тотчас по окончанию следствия, заключая прошение точно твоими словами. Жду ответа, но плохо надеюсь. Бунт и революция мне никогда не нравились, это правда; но я был в связи почти со всеми и в переписке со многими из заговорщиков. Все возмутительные рукописи ходили под моим именем, как все похабные ходят под именем Баркова. Если б я был потребован коммисией, то я бы конечно оправдался, но меня оставили в покое, и кажется это не к добру. Впроччем, чорт знает. Прощай, пиши.
10 июля.
Что Катерина Андреевна?
Адрес: Князю П. А. Вяземскому.
273. П. А. Вяземский и О. С. Пушкина - Пушкину. 31 июля 1826 г. Ревель.
<П. А. Вяземский:> 31-го
МОРЕ Как стаи гордых лебедей, На синем море волны блещут, Лобзаются, ныряют, плещут По резвой прихоти своей. Как упивается мой слух Их говором необычайным, Как сладко предается дух Мечтам пленительным и тайным!
Так, древности постиг теперь Я баснословную святыню: О волны, красоты богиню Я признаю за вашу дщерь! Так, верю, родилась она Из вашей колыбели зыбкой И пробудила мир от сна Своею свежею улыбкой.
Где ж, как не здесь, явилась ты, Очаровательница мира! В прохладе влажного сапфира, В стихии светлой чистоты? Нам чистым сердцем внушены Прекрасных таинств откровенья: Из лона чистой глубины Ты родилась, краса творенья!
И в наши строгие лета, Лета существенности лютой, При вас одних хотя минутой Вновь забывается мечта! Не смели изменить века Ваш образ светлый, вечно юный, Ни смертных хищная рука, Ни рока грозного перуны.
В вас нет следов житейских бурь, Следов безумства и гордыни, И вашей девственной святыни Не опозорена лазурь. Кровь братьев не дымится в ней! На почве, смертным непослушной, Нет мрачных знамений страстей, Свирепых в злобе малодушной!
И если смертный возмутит Ваш мир преступною отвагой, Вы очистительною влагой Спешите смыть мгновенный стыд. Изверженный из чуждых недр, След поглощаем шумной бездной: Так пятна облачные ветр Сметает гневно с сени звездной!
Людей и времени раба, Земля состарелась в неволе; Шутя, ее играют долей Сыны, столетья и судьба! Но вы вс те ж, что в первый день, Как солнце первое в вас пало, О вы, незыблемых небес Ненарушимое зерцало!
Так и теперь моей мечте Из лона зеркальной пустыни Светлеет лик младой богини В прозрачновлажной красоте. Вокруг нее, как радуг блеск, Вершины волн горят игривей, И звучный ропот <их> и плеск Еще душе красноречивей.
Над ней, как звезды, светят сны Давно померкшие в тумане, Которые так ярко ране Горели в небе старины. Сквозь (20) волн, цалующих ее, Мне веют речи чудной девы: В них слышно прежнее бытье, Как лет младенческих напевы
Они чаруют и целят Тоску сердечного недуга, Как мировое слово друга, Они волненье чувств мирят. В невыразимости своей Сколь выразителен сей лепет! Как будит он в душе моей Восторгов тихих сладкий трепет!
Как звучно льнет зефир к струнам, Играя арфою воздушной, Так и в душе моей послушной Есть отзыв песням и мечтам. Волшебно забывает ум О настоящем, мысль гнетущем, И в сладострастьи стройных дум Я весь в протекшем, весь в грядущем!
Сюда, поэзии жрецы! Сюда, существенности жертвы! Еще здесь светит пламень мертвый, Еще здесь живы мертвецы. Поэзия про вас хранит Свои преданья и поверья, И здесь, где моря вал шумит, Святыни светлые предверья!
Вот тебе, моему барину на Парнассе, мой смиренный ревельский оброк. Вторый год кланяюсь тебе водою. Ты скажешь, qu'il faut avoir le diable au corps pour faire des vers par le temps qui court. Это и правда! Но я пою или визжу с горяча, потому что на сердце тоска и смерть, частное и общее горе. Что ты поделываешь? Что твой аневризм и твоя трагедия? Твой Опочек и твой Евгений? Желаю тебе скорее и благополучно разделаться с ними со всеми. Получил ли ты мое письмо через Дельвига, писанное на кануне отъезда в Ревель, и сделал ли по моему совету? Я видел твое письмо в Петербурге: оно показалось мне сухо, холодно и не довольно убедительно. На твоем месте написал бы я другое и отправил в Москву. Ты имеешь права не
