ему короткий вопрос. Менде что-то сбивчиво и многословно отвечал.
Я не пыталась вникнуть в их разговор. Пока они спорили, а отец листал толстый журнал, я подошла к окну. Оно выходило в обширный сад. Превосходный газон кое-где оживлялся цветами. По газону гуляли люди в желтых и голубых пижамах. Двое играли в мяч.
- Выздоравливающие, - услышала я возле себя голос Кранца. - За последнее время мы достигли больших успехов.
- Голубые практически здоровы, - пояснил он. - Мы наблюдаем за ними и проводим контрольные исследования.
В это время на стенде снова зазвучал зуммер и зажглась красная лампочка. Через несколько секунд рядом с ней загорелась желтая, и зуммер умолк.
Кранц поспешно взял меня за руку и, распахнув дверь в свой кабинет, буквально втолкнул меня туда. Плотно прикрыв дверь, продолжал говорить, обращаясь главным образом ко мне:
- Надо вам сказать, что психические расстройства - коварная штука. Они так многообразны, что диагноз их граничит с искусством. Многообразны и причины, их вызывающие. Только немногие являются следствием необратимых поражений мозга. Большинство связано не с органическими нарушениями, а лишь с расстройством функций части мозга. Эти заболевания излечимы, во всяком случае, их нельзя считать неизлечимыми.
Он подошел к письменному столу и умолк. Мне показалось, что он вышел из комнаты, мысли его были далеко. Не продолжал ли он спор с Менде?
- Гм, - кашлянул отец, и этот звук словно включил Кранца. Не знаю, как мысли, но голос его, во всяком случае, вернулся к нам.
- Механизм мышления, - продолжал он, - далеко не изучен. Никому не известны тайны процессов познавания и запоминания. Но мы можем строить модели и сравнивать их действие с поведением здоровых и больных людей. Больной очень похож на машину с испорченным механизмом стабилизации. Нормальный режим не соблюдается. Машина идет вразнос или останавливается. У больных это ведет к острым психозам или глубокой депрессии. Наше дело в этих случаях - восстановить регуляторный механизм, оборвать самовозбуждающуюся систему навязчивого бреда или притупить непомерную остроту восприятий, от которой мозг защищается глухой стеной катостении. Для этого мы... Мы думаем предпринять... Э-э, мы...
Вначале Кранц обращался только ко мне, потом говорил как бы в безвоздушном пространстве, но теперь, когда его слова по-настоящему стали мне интересны - это уже касалось непосредственных методов лечения, - он стал как бы заикаться и часто вопросительно взглядывать на отца.
- Спасибо, Кранц, - поднялся отец. - Мисс Бронкс только вчера прибыла, и я хочу пока ознакомить ее с нашей работой в общих чертах.
Домой возвращались в полном молчании. Мне показалось, отец не хочет слышать никаких вопросов. На обратном пути он сел рядом с шофером и о чем-то сосредоточенно думал. Я чувствовала, что думает он обо мне, и это меня угнетало. В зеркальце перед водителем я ловила его быстрые, колючие взгляды.
Что все это значит? Я должна была чувствовать себя дома. Ведь у меня никогда не было семьи, а сейчас я с отцом. Здесь все прекрасно. Впереди интересная работа.
Но почему же мне так не по себе? Почему так угрюм шофер? За все время наших поездок он не произнес ни слова. Я ни разу не видела его глаз. И этот Кранц - как он неприятен! И Менде холоден, как уж.
И вдруг я вспомнила пилота. Как я могла забыть! Ведь он хотел мне что-то сказать! У него хорошие глаза, и он был явно чем-то встревожен. Смогу ли я его увидеть? Надо спросить отца. Нет, только не его. Может быть, Фреда?
Я стала перебирать в памяти все события последних дней и... мне снова захотелось взглянуть на рыбок.
В эту ночь я долго не могла уснуть. Тишина казалась мне тревожной, и на меня навалилась тоска и предчувствие чего-то непонятного и недоброго.
МОИ НОВЫЕ ЗНАКОМЫЕ
Утром я была вялой и безразличной. А этот день потребовал от меня много сил. Отец после долгого отсутствия инспектировал работы, интересовавшие его более всего. Они касались проблем воздействия на поведение животных. Во многом здесь исходили из теории русского ученого Ивана Павлова, но его методы дополнялись физико-химическими воздействиями. Специальные препараты, синтезированные местными химиками, необычайно обостряли восприятие животных и облегчали их дрессировку.
- Я не знаю, - говорил отец, - что происходит там, в черепной коробке. Но, давая собаке этот порошок, я как бы помогаю ей в течение получаса запомнить пять-шесть команд, не доступных никакому животному. И собака запоминает их на всю жизнь. Но это одна сторона. Недавно мы синтезировали сложный глютанат, одна инъекция которого стирает все следы предыдущей дрессировки. Я надеюсь, - продолжал отец, - что на основе этого глютаната мы получим лекарство, обрывающее бред наших пациентов. Ведь бред - это гипертрофия памяти. Что-то непрерывно циркулирует в памяти больного, наслаиваясь и обостряясь до опасных пределов. Затормози эту лавину, и он придет в себя.
Я первый раз видела отца вдохновенным, его лицо даже подобрело.
- Есть еще одна сторона этой проблемы, - увлеченно продолжал он. Ты, конечно, знаешь об обучении во сне. Когда большая часть мозга спит и бодрствуют только отдельные его участки, восприятие сильно обостряется. Может быть, играет роль и существенная изоляция от внешних помех. Воссоздай эти условия в чистом виде, и ты сможешь за час воспринять всю школьную премудрость!
Это не было для меня откровением. Был период, когда вся мировая печать много шумела об обучении во сне. Кое-где этот метод привился, но большинство ученых его остерегалось - он возбуждал нервную систему.
Неужели отец работает и над этой проблемой?
Несмотря на свою антипатию, я должна была отдать ему должное гуманность его научных интересов была вне сомнения.
Этот день стал переломным. Энтузиазм отца увлек меня. Я начала работать в его личной лаборатории. Дни потекли за днями.
Отец появлялся в лаборатории только во второй половине дня. Утро он посвящал обходу всех отделов института. Иногда он брал меня с собой, как в первый раз.
Постепенно я глубже знакомилась с работами и лабораториями института и гораздо меньше - с его сотрудниками и их семьями. Как ни странно, такой большой научный центр вне рабочего времени казался необитаемым. Люди почти не общались друг с другом. Отец, правда, говорил, что делает все возможное, чтобы объединить их. Он каждую пятницу собирал у себя элиту. Но что это были за скучнейшие сборища!
Ровно в восемь одна за другой появлялись десятка два супружеских пар. Они входили торжественно, точно в церковь, молча отвешивали поклон отцу, который встречал их у входа, и неслышно, словно призраки, рассаживались в глубокие кресла, расставленные для такого случая полукругом.
Слуга разносил коктейли и крошечные сэндвичи. Говорили о погоде - а здесь она была неизменно хорошей! Разговор поддерживали главным образом женщины. Их мужья сидели неподвижно, угрюмо глядя перед собой. Лишь изредка далекий мир напоминал о себе успехами бейсбольных команд или присуждением Нобелевских премий.
На этом фоне, пожалуй, самыми разговорчивыми были Кранц и Менде. С Менде я так и не встречалась после первого посещения института, а Кранц преподнес мне сюрприз.
Утром следующего дня после работы я обнаружила на своем рабочем столе букет роз. Букеты обновлялись каждое утро, и я невольно заинтересовалась их происхождением. Ведь у меня здесь совсем не было знакомых. Мои романтические надежды обратились в унизительный фарс, когда однажды, придя задолго до начала занятий, я застала в лаборатории Кранца. Произошла короткая пантомима. Я выхватила из вазы мокрый букет и сунула его в руки моему Арлекину. Он показал ряд гнилых зубов, молча поклонился, и его длинная тощая фигура величаво удалилась. С тех пор я встречалась с ним только на журфиксах отца.
Менде и Кранц были женаты на сестрах-близнецах, двух толстых и безликих коротышках неопределенного возраста, до нелепости скучных и в умственном отношении близких к морским свинкам. В нашей гостиной они были заняты только друг другом, не сводили одна с другой глаз и все время
