отцом, 'в тени большого дерева ничего не растет'. Поэтому я без конца хотел утвердиться. Я знал больше, чем мои сверстники, все время ходил в театральную библиотеку, я изучал французский язык, прилично знал английский, у меня было много друзей-иностранцев. И сегодня я стал более знаменит, чем мой отец. А мне грустно, я сожалею, я хотел бы, чтобы его вспоминали.
- Вы чувствовали себя богемным человеком?
- О, да! Я устраивал маскарады - первые маскарады Москвы. Первое мая, Гоголевский бульвар, восемьдесят восьмой, восемьдесят девятый - тяжелые годы. Костюмы двадцатых-тридцатых годов. Публика говорила: 'Нет, это съемка. Нет, это шпионы. Да нет, они из сумасшедшего дома'. Я ходил в цилиндре, в канотье среди бела дня. Я придумывал потрясающие девизы, помню один - 'Украсим жизнь брюссельским кружевом'. Представляете - в то время? У меня тогда уже была большая коллекция кружева.
Меня называли 'Ярость масс'. Я был, наверное, один из десяти самых модных молодых людей Москвы. Но я не был диссидентом: диссидентами в то время были те, кому власть не улыбалась. К моим же родителям власть тогда была более чем благосклонна. Они не были богемными в том смысле, что не пили, не курили и у них не висел на стене портрет Хемингуэя, как у очень многих в ту эпоху. Отец не был членом партии, но он был орденоносец, академик. Занимал привилегированное положение, но продвинулся не по партийной линии, а своим талантом.
- А отец не считал, что своим экстравагантным видом вы его дискредитируете?
- Нет, он всегда считал, что я оригинальный человек и мне надо экстравагантно одеваться. Родители мне дали чудную комнату в нашей квартире, которую я мог обставить по своему вкусу. И в семнадцать лет уже я обставил ее красным деревом в стиле ампир. В то время умерла моя двоюродная бабушка, петербургская модница Ольга Васильева рождения тысяча восемьсот восемьдесят шестого года. Я получил в наследство всю ее обстановку красного дерева. И в восемнадцать лет сумел организовать за десять рублей контейнер по перевозке мебели.
- Как сочеталась богемность с такой деловой хваткой?
- Не знаю. Может быть, это что-то купеческое, я очень верю в гены. К тому же деды по материнской линии и по отцовской были офицеры, то есть понимали дисциплину. Я тоже понимаю дисциплину. И я понимаю, что такое богема, - я никогда не пил, никогда не принимал наркотики, даже не курил. Для меня богема без этих удовольствий. Шампанское обожаю, но не до посинения. Аперитивы? Всегда. Красное вино за обедом? Часто.
И вот эта 'ярость масс', начиненная знаниями, в 1989 году женится на француженке и уезжает в Париж, где понимает, что Запад жесток к неудачникам и очень мил к счастливцам.
- Шок, через который вы прошли?
- Да все через него проходят - шок от города, машин, витрин. И кроме того, я не знал, что во Франции дружба считается моральным уродством. Что в школе, лицее учат не дружить. Девочек и мальчиков разделяют по разным классам, если узнают, что они слишком дружат: 'Вам в жизни будет очень тяжело', - говорят им.
- Думаете, это правильно?
- Неправильно. Но в чужой монастырь со своим уставом не лезь. В моем доме на лестничной площадке две квартиры. У меня три комнаты - это такая небольшая городская квартира, которую мне пожаловала супруга мэра Бернадетт Ширак для содержания коллекции. Так называемая помощь за художественные заслуги, а они в том, что я сделал несколько выставок. Продать квартиру я не имею права, плачу маленькую городскую ренту.
Так вот, девять лет я живу в этом доме и не знаю, как зовут мою соседку. Во Франции не принято задавать личные вопросы. В этом смысле в России абсолютная беспардонность. Меня спрашивают: 'А куда вы уезжаете? На сколько? С кем вы ужинали?' Во Франции, увидев соседа с чемоданом, никто не спросит, куда он собрался, только поздороваются. Я был только у одной соседки, потому что она русская и живет в этом доме с тридцать седьмого года. Очень милая, очень элегантная и очень французская. Она сказала мне: 'Вы такой симпатичный, я вас приглашаю на чай'. И это был единственный человек. Хотя эмигранты, конечно, приглашают.
Видимо, Васильев оказался из породы счастливцев, обладающих невероятной хваткой и характером рабочей лошади. На первых порах в Париже ему помогла одна подружка, рекомендовавшая молодого русского художника в маленький парижский театр. Он оформил 'Собачье сердце' - первую постановку Булгакова на Западе. Читал лекции. Но звездный час Васильева пробил в середине 80- х, причем на небесах, когда он летел из Нью-Йорка в Париж. В самолете он познакомился с режиссером Национального исландского театра, и когда тот увидел эскизы Васильева, тут же предложил ему контракт - оформить спектакль 'Платонов'. И чеховский 'Платонов' стал его первым интернациональным успехом. После этого появились статьи, обложки журналов и приглашения работать в национальном балете Фландрии на спектакле 'Идиот' в постановке Валерия Панова.
- Так я вошел в балет. Познакомился с Майей Плисецкой на ужине у графини де Бугурдон в Париже. И она меня спросила: 'Вы можете нарисовать для 'Чайки' платья?' Она же рекомендовала меня ассистенту Нуриева: 'Возьмите этого мальчика, у него такой талант'. Контракты посыпались. Я работал в чилийской опере при Пиночете. Меня очень любили диктаторы, хотя к политике не имею никакого отношения и в партии не состою.
Я работал с ассистентом Висконти, который мне говорил: 'Висконти всегда делал так...' А я всегда слушаюсь, больше люблю работать со старыми людьми, чем со сверстниками. Потому что они меня ничему научить не могут. Да, у них есть талант, задор, а я хочу научиться. Мне нравится, что на меня в старости будут смотреть в лупу и будут говорить: 'Вот эта древняя черепаха с палкой Васильев, про которого в сорок лет думали, что ему восемьдесят'. А знаете, почему? У меня опыт на сорок лет. Мама, она была актрисой, всегда меня брала в театр, как только мне исполнился годик. Поэтому все говорят: 'Как это странно, вот вам сорок один год, а у вас такая коллекция, такие знания, спектакли'. Я начал работать в шестнадцать и вот уже два-дцать пять лет в профессиональном закулисье, а как созерцатель - с годика. Когда смотришь на парики, на костюмы, на бутафорию, сидя по вечерам в маминой гримерной, наблюдаешь за людьми - это школа, а не школа-студия.
- Что-то очень подозрительно - все так складывалось благополучно в Париже?
- Не могу сказать, что у меня был стопроцентный бесконечный успех. Когда я работал в Швейцарии, мне было около тридцать лет, мне директор сказал: 'Мы с вами больше контракт не будем заключать. Мы нашли более молодого'. Ему было двадцать два. А в Германии мне сообщили: 'Следующий спектакль будет оформлять молодая и... талантливая художница'. Это постоянно на Западе, причем с улыбкой. Правда, через год они позвонили мне и вновь позвали. 'А как же молодая и талантливая?' - поинтересовался я. 'Она оказалась бездарная, и директор с ней больше не спит'. Ну что? Это жизнь. И я с удовольствием вернулся, без гордости: ведь деньги не пахнут. Жить надо, картины покупать старинные, платья, путешествовать. Я работы не боюсь.
У меня была масса проблем и даже из-за моей одежды. В Дрездене, например, в опере, куда я приезжал на постановку в сером свитере, в непотребной обуви, и люди вдруг поняли, что они платят за звезду, а ничего не получают. Люди хотят получать на ту сумму, которую они заплатили. Если вы идете по низкой цене, вы можете выглядеть как угодно, а если у вас цена настоящая - вид должен быть звездный. Уж, пожалуйста, звездите. Я работал много в Японии, там надо звездить круглосуточно - такая страна. Я жил у японской миллионерши и, как елочная игрушка, был весь увешан камеями. Все эти лорнеты, цилиндры, горжетки, палантины из горностая, муфты... Но я понимаю, что это рабочая одежда.
- Значит, фактически вы заложник своего имиджа.
- Заложник. Вы думаете, я это делаю только для наряда? Когда я одеваюсь, я перерождаюсь. Я люблю позировать, я люблю актерство, но в жизни не хочу: лучше приду, тихо, спокойно сделаю все свои дела. Я профессионал: надо - я работаю.
Конечно, у меня оригинальная судьба. Конечно, когда я умру, про меня книжку напишут. Я долго работал в Турции и знаю разные турецкие пословицы. Есть одна очень красивая: неудача всегда сирота, а у успеха много родни.
Знаете, у меня юмор довольно циничный, и это очень многих напрягает.
- Вы не похожи на циника.
- У меня циничный юмор. Потому что я знаю цену жизни и я познал ее в Париже. Я узнал, что мы все чего-то стоим. Это тот гонорар, который мне платят. Однажды мне импресарио сказал: 'Вы театр категории 'В'. А есть 'А' это Гранд Опера, Ла Скала, Ковент Гарден, Метрополитен. Вот когда вы будете работать там,
