моложе Роберта и обожали его, как он когда-то обожал Ричарда Брауна. И с ними Роберт снова стал мальчишкой, как будто наверстывая те годы, когда он угрюмо выслушивал наставления отца. Роберт любил отца по-своему, он писал своему кузену, что потерял 'лучшего из друзей, мудрейшего из наставников'. Но из уроков отца Роберт взял только то, что ему было по-настоящему понятно и близко. Так же как бог был для него не беспощадным, карающим отцом небесным, а доброй первопричиной всего сущего, так же как в библии он искал подтверждения тому, что радости земной жизни вовсе не грех, так и об отце он писал:
Был честный фермер мой отец.
Он не имел достатка,
Но от наследников своих
Он требовал порядка.
Учил достоинство хранить,
Хоть нет гроша в карманах.
Страшнее - чести изменить,
Чем быть в отрепьях рваных!..
Надежды нет, просвета нет,
А есть нужда, забота.
Ну что ж, покуда ты живешь,
Без устали работай.
Косить, пахать и боронить
Я научился с детства.
И это все, что мой отец
Оставил мне в наследство...
С опаской смотрят мохлинские обыватели на отчаянных парней, которыми верховодит молодой хозяин Моссгила - Роб Моссгил, как называют Бернса. Особенно хмурятся те, у кого есть дочки-невесты.
Отец одной из мохлинских девушек перехватил стихи, написанные его дочке, воспитанной барышне, окончившей школу и запоем читавшей романы.
В стихах говорилось, что романы принесут только вред:
...Сперва Грандисон
Нарушил ваш сон,
А после Том Джонс возмутил
Покой ваш девичий,
Чтоб стать вам добычей
Таких молодцов, как Моссгил.
Кого-то из добродетельных мохлинских обывателей возмутили эти стихи, и он пожаловался на Роберта одному из церковных старост мохлинского прихода Вильяму Фишеру. Фишер сказал, что давно следит за безбожником Моссгилом, особенно потому, что тот как будто стакнулся с другими безбожниками - с адвокатом Гэвином Гамильтоном, со сладкоречивым нотариусом Эйкеном, которого все зовут 'оратор Боб', и, конечно, с доктором Макензи, приятелем обоих.
На Гэвина Гамильтона церковный совет давно точил зубы. В церковь он почти не ходил, выпивал 'не в меру' и, несмотря на знатное родство, не гнушался обществом 'всякой рвани'. Клерком у него служил приятель Роберта Джон Ричмонд, которого Вилли Фишер подозревал в 'недозволенно нахальном' обращении с девушками.
Вилли Фишер ненавидел Гамильтона. Сам Фишер был старым холостяком, который по заслугам прославился своей 'назидательной болтовней, обычно переходившей в пьяное словоблудие, и елейным распутством со слезливыми покаяниями', как писал про него Роберт. Какова же была радость Фишера, когда он, наконец, поймал Гамильтона на непростительном грехе: в 'день субботний', который полагается свято чтить, Гамильтон послал на свой огород кого-то из слуг, приказав накопать к завтраку молодой картошки!
Весь синклит местной церкви явился к Гамильтону, потребовав, чтобы он покаялся публично и заплатил большой штраф. Пуще всех старался все тот же Вильям Фишер, и ему же досталось больше всех: Гамильтон обозвал его 'святошей Вилли', глупцом и ханжой. Собрались церковный совет и суд, и Гамильтон был приговорен к штрафу и покаянию.
Не растерявшись, Гамильтон обратился к пресвитерам эйрской церкви высшему церковному начальству, а также к нотариусу Эйкену.
Толстенький подвижной Эйкен был человеком деловым, но вместе с тем весьма чувствительным ко всему прекрасному - к стихам, музыке, хорошей беседе. Он отлично говорил, любил декламировать и охотно вступился за 'невинно оклеветанного друга'.
'Оратор Боб' выступил перед высшим церковным судом с такой громовой речью, что к концу у него отскочили все пуговицы на жилете. Гамильтон был оправдан, а 'святоша Вилли' посрамлен.
Может быть, это дело так бы и заглохло, если бы Роберт Бернс, которому Ричмонд рассказал о доносах Вилли Фишера на Гамильтона, не сочинил стихи о 'святоше Вилли' и 'эпитафию ему же'. Ричмонд уже как-то показывал своему патрону стихи Роберта 'Святая ярмарка', скрыв имя автора по его просьбе. Гамильтон был в восторге от 'Молитвы'. Он потребовал, чтобы Ричмонд немедленно привел к нему автора, пригласил Эйкена и доктора Макензи, и за кружкой пунша, который отлично варили в доме Гамильтона, 'оратор Боб' прочел вслух новые стихи Роберта:
Молитва святоши Вилли
О ты, не знающий преград!
Ты шлешь своих любезных чад
В рай одного, а десять в ад,
Отнюдь не глядя
На то, кто прав, кто виноват,
А славы ради.
Ты столько душ во тьме оставил.
Меня же, грешного, избавил.
Чтоб я твою премудрость славил
И мощь твою.
Ты маяком меня поставил
В родном краю...
Изобличаю я сурово
Ругателя и сквернослова,
И потребителя хмельного,
И молодежь,
Что в праздник в пляс пойти готова,
Подняв галдеж.
Но умоляю провиденье
Простить мои мне прегрешенья.
Подчас мне бесы вожделенья
Терзают плоть.
Ведь нас из праха в день творенья
Создал господь!..
Громкий хохот стоит в гостиной Гамильтона. Роберт впервые слышит, как его стихи читает настоящий мастер, а 'оратор Боб', не жалея голоса и жилетных пуговиц, с самым серьезным видом от имени 'святоши Вилли' взывает к богу, чтобы всевышний простил ему встречу 'с недотрогой Мегги', а заодно и другие грехи:
Еще я должен повиниться,
Что в постный день я у девицы,
У этой Лиззи смуглолицей,
Гостил тайком.
Но я в тот день, как говорится,
Был под хмельком...
Но больше всего нравится слушателям, когда 'святоша Вилли' начинает обличать их самих:
К таким причислить многих можно.
