Тесней прильнув друг к другу.
Как дождь весной - листве лесной,
Как осень - урожаю,
Так мне нужна лишь ты одна,
Подруга дорогая!
Совсем другим вернулся Роберт домой, на Маунт Олифант, этой осенью 1775 года. Он вырос, загорел, повидал, как говорится, свет, прочел много новых книг, а главное - завязал новые знакомства. Теперь почта часто приносит письма от товарищей по школе, и Роберт добросовестно отвечает на них длинными, отлично написанными посланиями. Правда, он нередко перечитывает пухлую потрепанную книгу - 'Переписка лучших умов времен королевы Анны', и его письма больше похожи на размышления семидесятилетних философов, чем на мысли семнадцатилетнего юноши. Очевидно, это и нравится Роберту, потому что он тщательно хранит все черновики.
Но жизнь на ферме, как известно, мало располагает к отвлеченному философствованию, а Роберту приходится работать, как никогда: умер хозяин фермы, и его наследники поручили своему управителю выгнать Бернсов с Маунт Олифант. Наглец управитель даже не хотел дать им время подготовиться к переходу на другую ферму, которую удалось арендовать у некоего Мак-Люра на более выгодных условиях, как им тогда казалось.
Одиннадцать лет работала вся семья на Маунт Олифант, но на новую ферму - Лохли они пришли такими же бедняками, как и одиннадцать лет назад. Снова пришлось брать в долг деньги, снова распахивать недобрую целину только сейчас приходилось бороться не с камнями и корчагами, а с вязкими мочажинами, с болотистыми топями и засыпать известь в кислую почву - как было обусловлено в контракте: 'дважды за вышеуказанное время по четыреста бушелей на акр'.
И все же вначале Бернсам жилось на этой ферме гораздо легче: по условиям аренды они меньше зависели от произвола хозяина и не обязаны были отчитываться перед его управителем. Теперь они знали, что никто не посмеет ворваться к ним в дом, стучать кулаком по столу и грозить немедленно выбросить всех на улицу, если не будут уплачены какие-то недоказуемые долги. Бернсы не думали о тех силах, которые оказались куда страшнее управителя: все же перед ним можно было захлопнуть двери, пожаловаться на него хозяину. Но кому пожалуешься на 'яростных псов, рычащих из конуры правосудия'? Как бороться с законами и судами, с неумолимой властью банков, земельных управлений, с десятками стряпчих, адвокатов, писцов и судей?
С ними Вильяму Бернсу пришлось столкнуться в конце жизни.
Но пока что на ферме Лохли царило относительное благополучие. Отец назначил Роберту и Гильберту жалованье - семь фунтов стерлингов в год. Из этой мизерной платы вычиталась стоимость каждой рубашки, сшитой дома, каждой пары шерстяных чулок, связанных сестрами.
Для Роберта переезд в Лохли был переменой в жизни. Всего в какой-нибудь миле от фермы раскинулось оживленное, людное сельцо Тарбблтон - центр фермерской округи. Сюда съезжались в церковь, на рынок, на мельницу. Закончив дела, народ собирался в таверне, неподалеку от церкви, выпить кружку эля, поговорить - словом, провести время, как испокон веков проводят его во всех концах земли в харчевнях, салунах, трактирах и тратториях степенные сельские хозяева, люди солидные, неразговорчивые, неторопливые. Это не городской, не в меру суетливый, не в меру крикливый народ. Тут ни крика, ни драки. Медленно раскуриваются трубки, медленно, смотря по погоде, разматываются теплые шарфы или расстегиваются тесные воротники рубах, не спеша тянут тяжелые крупные губы пиво, эль или другую не слишком хмельную влагу, не спеша вынимаются из кошельков пенсы, пятаки или песеты.
Человек поработал, человеку надо отдохнуть.
По воскресеньям у церкви собирается молодежь. В сумерки в верхнем этаже таверны или в чисто выметенном амбаре пристраивается скрипач или волынщик: воскресенье кончилось, можно повеселиться. Девушки жмутся у входа, ждут, пока их пригласят. На них короткие клетчатые юбки, яркие безрукавки, в руках - башмачки. Кавалер платит два пенса за вход и приглашает полюбившуюся ему девицу. Она торопливо надевает башмаки и, стуча каблуками, бежит танцевать.
Роберт и Гильберт тоже тут. Но они не танцуют: отец строго-настрого запретил им учиться этому шутовскому делу.
Роберт смотрит на своих сверстников, на свои босые ноги.
Так дальше нельзя. Пусть отец сердится - Роберт теперь человек взрослый. Он тоже хочет быть как все.
'Правая нога, отставленная несколько в сторону, при наклоне корпуса вперед выражает почтительность. Левая же нога в том же положении, при некотором повороте всего туловища влево, обозначает как бы удовольствие при встрече с другом. Перебирание ногами на месте - с отводом левого плеча, при несколько наклоненной голове намекает на скрытый восторг при встрече с обожаемым предметом нежных чувств'.
Роберту несколько неловко выполнять эти смешные движения, как они описаны в 'Руководстве к танцам'. Но если человек считает себя самым неуклюжим существом во всем приходе, он должен приложить все старания, чтобы придать лоск своим манерам.
И Роберт вместе с другими учениками и ученицами тарболтонской школы танцев послушно проделывает старомодные па и реверансы.
А потом учитель разрешает танцевать старые шотландские 'рийлз' - что-то среднее между кадрилью и джигой. Ветхая скрипка, только что выводившая тягучие каденции, заливается звонкой и четкой плясовой. Под нее сами ходят ноги, и сами складываются в рифму слова. Напротив Роберта танцует хорошенькая девочка, рядом - другая. Он не решается с ними заговорить, но за него поют стихи:
О Мэри, выгляни в окно,
Я жду тебя в заветный час...
Каблуки отбивают ритм, поет скрипка, и в голове отчетливо чеканятся строчки. У воображаемой героини уже появляется имя - звучное, милое имя Мэри Моррисон: оно легко входит в песню:
Тум-тум-та-ра - счастливый сон,
Моей наградой будешь ты,
Красотка Мэри Моррисон...
Старинная народная мелодия, ей в такт бьется сердце, пульсирует кровь во всем теле, и в такт сердцу, в такт музыке рождаются слова... Роберт Бернс еще не знает, что так будут приходить к нему лучшие его песни, но он уже счастлив оттого, что они приходят.
Вечером на ферме скучно. Отец кашляет в спальне, прялка матери жужжит, как жужжала восемнадцать лет назад в кухне аллоуэйской мазанки. Гильберт и сестры рано легли спать. Роберт устал не меньше их - он, как всегда, работал в поле с рассвета. Но ему неохота сидеть дома. Все книги, взятые у тарболтонских друзей, прочитаны, надо бы сменить их. И вообще хочется уйти из дому туда, где люди.
Роберт молча одевается и уходит в Тарболтон.
В таверне тепло, накурено, уютно. Роберт сидит в стороне, пьет свое пиво, слушает разговоры. Фермеры толкуют о всякой всячине.
Может быть, в один из этих вечеров какой-нибудь старик рассказал, как ему жаль отдавать на живодерню старую кобылу, полученную еще в приданое за женой, и как он дал бедной животине лишнюю мерку овса под Новый год.
Наверно, такие истории рассказывались сотни раз, наверно, их слушали тысячи людей.
Но только один человек сделал из этого стихи.
Роберт словно сам видит и эту старую лошадь и ее хозяина, его узловатые, в синих жилах руки, медленно высыпающие в кормушку крупный овес. Кобыла перетирает зерна желтыми щербатыми зубами, а хозяин смотрит на нее и бормочет беззубым ртом:
Привет тебе, старуха кляча,
И горсть овса к нему в придачу.
Хоть ты теперь скелет ходячий,
Но ты была
Когда-то лошадью горячей
И рысью шла.
Ты глуховата, слеповата.
Седая шерсть твоя примята.
А серой в яблоках когда-то
Была она.
