положил на стол, чтоб не коснуться горы черной плоти. Вот и конец пытке. Был третий час ночи. Олаф даже умудрился криво улыбнуться, пробормотал: 'Спасибо' за щедрые чаевые, что кинул ему исполин.
И вдруг ощутил странное напряжение. Дверь закрыта, и он один на один с черным титаном - хоть бы тот поскорей ушел! Но черный титан застыл на месте, уставился сверху вниз на Олафа. И никак не понять, что творится в этом загадочном черном мозгу. Две долгие минуты они просто смотрят друг на друга, крохотные глаза-бусины медленно щурятся, будто изучают, измеряют лицо Олафа. На мгновенье страх застлал глаза Олафу, его бросило в жар. А потом перехватило дыхание - это дьявол тьмы скомандовал:
- Встать!
Олаф оцепенел. По лицу ручьями пот. Сбываются худшие его опасения насчет этого черного зверя. Черная тьма вот-вот ринется на него, может, убьет...
Олаф медленно покачал головой, от ужаса только и сумел выдохнуть:
- Чего вам?
- Встать, говорю! - проревел черный исполин.
Будто околдованный, Олаф попытался подняться, и тут черная лапа зверя грубо ухватила его, помогла встать на ноги.
Они стояли почти вплотную друг к другу. Мучнисто-бледное лицо Олафа поднято к большому черному лицу. Глаза, нос, щеки, рот - все черным-черно, все молчаливо нависло над Олафом; потом медленно, неспешно огромные, могучие, точно у гориллы, ручищи поднялись к горлу Олафа. Олаф давно понимал, что грозная эта минута неотвратима, и вот им завладел чудовищный сон наяву. Нет сил шевельнуться. Закричать бы, но не вымолвишь ни слова. Губ не разжать, оледенелый язык прилип к гортани. Черные пальцы медленно, мягко обхватывают горло, черное, словно закопченное лицо гнусно ухмыляется... Олаф потерял власть над своим телом, подштанники затопило горячее, вязкое... Не дыша, глядел он в ухмыляющуюся тьму склоненного над ним лица, чувствовал, как черные пальцы бережно примериваются к горлу, и ждал острой, мучительной боли - сейчас они свернут шею, хрустнут кости... Он все время знал, что я его ненавижу... Да, и теперь убьет меня за это, в смертном ужасе подумал Олаф.
Черные пальцы все еще охватывали его шею, не сжимаясь, ласково ее поглаживали, и перед глазами все та же мерзкая ухмылка. На ресницах Олаф ощущал теплое дыхание исполина и чувствовал себя цыпленком, которому вот-вот свернут шею, а трепыхающееся в предсмертной судороге тело швырнут в пыль скотного двора... И вдруг черный исполин разнял пальцы и, все еще ухмыляясь, отступил на шаг. Олаф, дрожа, перевел дух, весь съежился - и ждал. Стыд сдавил его из-за горячей мокрети в штанах. Господи, да он же дразнит меня... Показывает, мол, ему ничего не стоит меня убить... Олаф глотнул, выжидая, тусклый взгляд застыл.
Из могучей - колесом - груди исполина вырвался раскатистый довольный смешок.
- Смеешься? - проскулил Олаф.
- Ясно, смеюсь, - прогремел исполин.
- Пожалуйста, не бей меня, - с трудом произнес Олаф.
- А я и не собирался, приятель, - насмешливо ответил исполин. - Ну, пока.
И был таков. Стараясь не потерять сознание, Олаф обмяк на вертящемся стуле. И заплакал. Показывал, мол, ему ничего не стоит меня убить... Заставил дрожать от страха, а потом посмеялся и ушел... Понемногу Олаф опамятовался, встал - и разразился руганью:
- Черт бы его побрал! Револьвер-то у меня под рукой, в ящике, пульнуть в него надо было! Господи, хоть бы его корабль пошел ко дну... Хоть бы он потонул, хоть бы его акулы сожрали!
Позднее Олаф подумал было пойти в полицию, но стыд удержал, да и все равно тот, наверно, теперь уже на борту. И надо пойти домой вымыться. Но жене-то как объяснить? Ага, можно сказать, живот схватило... Переодеться и вернуться на работу. Он позвонил хозяйке гостиницы, сказал, приболел он, ему надо хоть на час уйти; старая сука сказала - сейчас же приедет, пускай бедняга Олаф нынче посидит дома.
Олаф пришел домой и соврал Карен. И до утра лежал без сна, грезил наяву об отмщении. Вот он, грузовой пароход, на котором плывет черный исполин, корпус дал течь, опасную течь, морские воды врываются, затопляют все отсеки корабля, вот добрались до койки, в которой тот спит. И вот оно, вот - пенистые бурные воды застали врасплох спящего ублюдка, он тонет, задыхается, захлебывается, он будто крыса в мышеловке, крохотные глазки выпучились, налились кровью, горькая морская вода клокочет в горле, бьет в легкие, захлестывает болью и, наконец, разрывает их... Корабль медленно идет ко дну, в холодные, черные, безмолвные глубины, и вдоль корпуса, мимо задраенных иллюминаторов бесцельно скользит акула, не какая-нибудь, а белая акула, видит, один открыт, проскальзывает внутрь, вынюхивает и наконец подплывает к распухшему, гниющему, зловонному трупу этого черного скота и принимается обкусывать разлагающуюся, похожую на деготь плоть, дочиста объедает каждую косточку... Кости его видятся Олафу черными и блестящими, будто гагат.
Разок-другой среди этих кровожадных, мстительных фантазий Олаф чувствовал себя отчасти виноватым перед множеством ни в чем не повинных людей, перед всеми женщинами и детьми, белыми, белокурыми, которым тоже придется обрести могилу на дне морском ради того, чтобы белая акула могла сожрать черную плоть зловредного исполина... Но наперекор угрызениям совести видение упорно возвращалось, и, стоило Олафу остаться одному, оно было уже тут как тут, вытесняло все прочие мысли, и он предавался единственной доступной ему мести. Надо ж было меня мучить просто заради собственного удовольствия, исходил он злостью. Просто чтоб показать мне, какой он силач... Олаф научился ненавидеть, и ненависть доставляла ему удовольствие.
Лето улетело на крыльях дождей. Осень затопила Данию яркими красками. Зима поливала Копенгаген дождями, осыпала снегом. Наконец настала весна, зацвели фиалки и розы. Олаф служил все в той же гостинице. Долгие месяцы боялся он, что черный исполин вернется. Но прошел год, а тот все не появлялся, и мстительная фантазия Олафа поостыла, он позволял себе тешиться ею, лишь когда вспоминал, какого стыда хлебнул по милости черного чудовища.
И вот однажды, год спустя, дождливой августовской ночью Олаф клевал носом за своей конторкой - перед ним неизменная бутылка пива, он откинулся на спинку вертящегося стула, ноги задрал на угол стола, в голове кружились приятные мысли. С треском распахнулась входная дверь. Олаф скучливо оглянулся. Сердце оборвалось, и на миг вовсе замерло. Опять на него надвинулся тот черный ужас, его страх и позор, а он-то надеялся, все это в прошлом... Черный исполин вырос на пороге и все заслонил - шикарно одетый, в руке чемоданчик. Тонкие губы Олафа разжались, с них сорвался не то молчаливый стон, не то проклятие.
- Привет! - прогудел черный исполин.
Ответить Олаф был не в силах. Но им вдруг овладела решимость: на сей раз он с этим черным скотом расквитается. Пускай только подойдет на три шага - и вот ей-богу он вытащит из ящика пистолет и застрелит его на месте.
- Нынче свободных номеров нету, - услышал он свой решительный ответ.
Черный исполин ухмыльнулся; то была прежняя дьявольская гримаса веселого торжества, какую он корчил, когда мерзкие черные пальцы сомкнулись вокруг шеи Олафа...
- А мне номер не требуется, - объявил он.
- Тогда чего пожаловал? - громко и все же нетвердым голосом спросил Олаф.
Исполин шагнул к нему, подступил вплотную, возвышается горой, а Олаф, хоть и поклялся его убить, не в силах шевельнуться.
- Тогда чего надо? - снова спросил он, теперь уже, к своему стыду, еле слышно.
Исполин все ухмылялся, потом кинул на диванчик тот же, кажется, что и в прошлый раз, чемодан и наклонился над ним; одним движением ручищи-клешни расстегнул молнию, порылся в чемодане, вытащил что-то белое, плоское, поблескивающее, завернутое в сверкающий целлофан. Олаф следил за ним из-под опущенных век и гадал, какую шутку сыграют с ним на этот раз. И вдруг - он и отшатнуться не успел - исполин круто обернулся, и опять длинные черные пальцы как змеи обвились вокруг горла... Олаф закаменел, правая рука слепо зашарила по ящику, где лежал пистолет. Но исполин оказался проворнее.
- Погоди! - рявкнул он и оттолкнул Олафа от стола.
Быстро повернулся к дивану и петлю из пальцев, которая, казалось, готова была сейчас сдавить шею
