что вся добыча, захваченная в городе, будет справедливо распределена между воинами. Эти слова были встречены громкими криками радости. Стоявшие на городских стенах слышали, как ликующие толпы мусульман беспрестанно выкрикивали: «Нет бога, кроме Аллаха, и Мухаммед пророк его»[221].
В эту ночь, как и в предыдущую, огни и факелы освещали толпы турок, которые все несли различные материалы для заполнения рва, а также складывали возле него горы оружия и боеприпасов. Этой ночью они работали с особым воодушевлением, с песнями и возгласами, под звуки флейт и барабанов, лютней и дудок. Огни были настолько яркими, что у осажденных на какой-то момент мелькнула надежда, не загорелся ли турецкий лагерь, и они поспешили на стены посмотреть на большой пожар. Когда же они поняли действительную причину этих огней, им оставалось только пасть на колени и молиться[222].
В полночь, однако, работа неожиданно прекратилась и все огни погасли. Султан объявил понедельник днем отдыха и покаяния, с тем чтобы воины могли подготовиться к решительному штурму, назначенному на вторник. Сам он провел этот день, объезжая войска и отдавая последние приказания. Прежде всего он проехал со своей громадной свитой по мосту через Золотой Рог к Двойным Колоннам, где встретился с адмиралом Хамза-беем. Ему было приказано на завтра прорваться со своими кораблями через заграждение и развернуться вдоль стен, выходящих на берег Мраморного моря. Матросам надлежит раздать приставные лестницы, и они должны будут по возможности высадиться или с самих кораблей, или с лодок и взобраться на стены, а если это окажется невозможным, то по крайней мере беспрерывно создавать видимость атаки, с тем чтобы ни один из защитников не осмелился покинуть свое место на стенах. Когда Мехмед ехал обратно, намереваясь дать такие же указания кораблям, находившимся в Золотом Роге, он остановился против главных ворот Перы и вызвал к себе высших должностных лиц колонии. Им было строго приказано проследить, чтобы на следующий день ни один из жителей Перы не оказывал Константинополю никакой поддержки; если же они не выполнят этого, он их немедленно же накажет. Затем султан вернулся в свой шатер. Пополудни он не спеша объехал всю линию сухопутных стен, беседуя с командирами и обращаясь со словами воодушевления к солдатам, расположившимся на биваках[223] . Убедившись, что все обстоит как надо, он позвал на совещание в свой шатер везиров и военачальников.
Его выступление на этом совещании дошло до нас в изложении историка Критовула, который, как все образованные византийцы, хорошо знал Фукидида и по его примеру вкладывал в уста своих героев речи, которые, как он считал, могли и должны были быть произнесены. И хотя эти слова фактически принадлежат историку, они ярко передают нам смысл того, что султан должен был действительно сказать. Он напомнил собравшимся об огромных богатствах, все еще имевшихся в городе, и о добыче, которая вскоре будет их. Он напомнил им также, что в течение многих веков священным долгом правоверных был захват столицы христиан и что древние предания предвещают им победу. Город никак нельзя считать неприступным. Враг довольно малочислен и истощен; у него не хватает оружия и припасов. Защитники города разобщены между собой; итальянцы наверняка не захотят умирать за чужую землю. Завтра, заявил султан, он будет посылать свои войска на штурм волна за волной до тех пор, пока защитники не дрогнут от усталости и отчаяния. Он требовал от своих военачальников подавать пример храбрости, поддерживать в их войсках дисциплину. После этого султан предложил им вернуться в свои шатры и отдыхать, чтобы быть готовыми, когда прозвучит сигнал к штурму.
Старшие военачальники остались, чтобы получить от султана последние указания. Адмирал Хамза свою задачу уже знал. Заганос-паша должен был выделить часть своих людей на корабли, предназначенные для атаки городской стены вдоль Золотого Рога, а остальную часть своих войск перебросить по мосту и атаковать Влахерны. Караджа-паша будет находиться справа от него, на участке вплоть до Харисийских ворот. Исхак и Махмуд во главе войск из Азии должны напасть на отрезок стен от ворот св. Романа до берега Мраморного моря, концентрируя свои усилия главным образом в районе Третьих военных ворот. Сам султан с Халилем и Саруджой возглавит основную атаку в долине Ликоса. Разъяснив свой план, султан удалился, чтобы поужинать и лечь спать[224].
Весь день за стенами города царила странная тишина. Молчали даже большие пушки. В городе нашлись люди, объяснявшие это тем, что турки готовятся к уходу; однако этот их оптимизм был не более как тщетная попытка подбодрить самих себя. Все уже знали, что час испытания действительно настал. За последние несколько дней нервное истощение осажденных неоднократно проявлялось в ссорах и взаимных обвинениях между греками, венецианцами и генуэзцами. Для венецианцев, так же как и для греков, нейтралитет Перы говорил о том, что никому из генуэзцев доверять нельзя. С другой стороны, и греков и генуэзцев задевало высокомерие венецианцев. Когда Минотто приказал греческим рабочим отнести к линии влахернской стены деревянные щиты и заслоны, изготовленные в мастерских венецианского квартала, те отказались это сделать, пока им не заплатят, причем не из жадности, как склонны были думать венецианцы, а потому, что им казалось неприятным получать подобные безапелляционные приказания от итальянца. Кроме того, им действительно нужны были деньги или свободное время, чтобы достать пропитание для своих голодающих семей. Из венецианцев лишь немногие имели семьи в городе, а женщины и дети генуэзцев вообще жили с удобствами и в безопасности в Пере.
Поэтому итальянцы никогда не понимали, какое напряжение вызывало у греков сознание того, что их жены и дети должны будут разделить их участь. Иногда возникали разногласия и по вопросам стратегии. Как только стало ясно, что наступает решающий штурм, Джустиниани потребовал от мегадуки Луки Нотараса перебросить его пушки в район Месотихиона, где каждое лишнее орудие было бы чрезвычайно полезным. Нотарас отказался, считая, и не без основания, что следовало ожидать нападения и со стороны залива, а стены там и так защищены далеко не достаточно. Вспыхнула острая ссора; император, и без того совершенно измотанный, был вынужден вмешаться. Очевидно, Джустиниани удалось отстоять свою точку зрения. Архиепископ Леонард с присущей ему ненавистью к православным утверждал, будто греки опасались, что лавры доблестных защитников города достанутся латинянам, и поэтому были угрюмы и подавлены. При этом он предпочел забыть, что в битве в долине Ликоса греков участвовало не меньше, чем итальянцев, так же как и о том, что, вопреки его утверждениям, когда началась битва, ни один грек не обнаружил недостатка рвения[225].
В понедельник, когда стало известно, что роковой час приближается, и солдаты и горожане забыли свои распри. В то время как на стенах шла работа по заделке повреждений, по городу двинулась огромная процессия. В противоположность тишине турецкого лагеря в Константинополе звонили колокола церквей, звучали деревянные била, из храмов забирали иконы и священные реликвии и торжественно носили их по улицам и вдоль стен, останавливаясь перед наиболее разрушенными и уязвимыми местами, чтобы освятить их. Участники процессии, сопровождавшей святыни, в которой объединились греки и итальянцы, православные и католики, пели гимны и повторяли хором «Кирие элейсон». Сам император вышел из дворца, чтобы присоединиться к шествию, а когда оно окончилось, пригласил к себе знатных людей и военачальников — греков и итальянцев. Его речь перед ними дошла до нас в записи двух присутствовавших — секретаря императора Франдзиса и архиепископа Митиленского. Каждый из них записал выступление по-своему, придав ему риторическую форму, которой оно, по всей вероятности, не обладало.
Однако обе записи достаточно совпадают, чтобы донести до нас основную суть этой речи. Константин сказал собравшимся, что решающий штурм должен начаться в самое ближайшее время. Своим подданным он напомнил, что каждый должен быть готов умереть за свою веру, родину, семью и государя; ныне же его народ должен приготовиться к смерти за все это, вместе взятое. Он говорил о славном прошлом и благородных традициях великого города, о вероломстве султана нечестивцев, который спровоцировал эту войну, чтобы уничтожить истинную веру и поставить на место Христа своего лжепророка. Он просил их не забывать, что они потомки героев древней Греции и Рима и должны быть достойными своих предков. Сам он, добавил император, готов умереть за свою веру, свой город и свой народ. Затем он обратился к итальянцам, поблагодарив их за те большие услуги, которые они оказали городу, и выразив уверенность, что они не подведут в грядущей битве. Он просил всех — и греков и итальянцев — не страшиться многочисленности врага и его варварских ухищрений, призванных с помощью шума и огня вызвать панику среди осажденных. Да будет высоким дух их, да будут они храбрыми и стойкими в бою. С Божьей помощью они победят.
