равенстве епископов; никто из них, даже преемник святого Петра, не имел права навязывать свою доктрину, каким бы уважением ни пользовались его взгляды[18]. Право провозглашения доктрин имеет только Вселенский собор, где, как в праздник Пятидесятницы, присутствуют все епископы; только тогда Святой Дух нисходит, чтобы просветить их. Римское прибавление к Символу Веры шокировало Восток не только в богословском плане, но еще и потому, что это было односторонним изменением формулы, освященной Вселенским собором. Не могла восточная церковь признать также административную и дисциплинарную власть Рима, полагая, что такой властью обладают все пять патриархов, из которых папа римский считался старшим, но не верховным главой. Византийцы были весьма привержены к обрядам и правилам церковной службы, тем не менее их церковная доктрина об Экономии, рекомендовавшая обходить мелкие разногласия в интересах сохранения порядка в Доме Божием, разрешала им проявлять известную гибкость. Римская же церковь по самой сути своей не могла идти на какие-либо уступки[19].
Византийские ученые относились к идее унии по-разному. Многие из них были слишком преданы догматам православия, чтобы вообще думать об унии с Римом. Однако находились и такие, особенно среди философов, кто был готов примириться с подчинением Риму, если их вероучение и традиции не будут прямо отвергаться. В это тревожное время для них было превыше всего сохранение единства христианства и христианской цивилизации. Многие из них побывали в Италии и могли заметить, что интеллектуальная жизнь там бьет ключом. Они могли убедиться и в том, как высоко стали ценить в Италии греческих ученых, если те приезжают как друзья. Приблизительно в 1340 г. Димитрий Кидонис перевел на греческий труды Фомы Аквинского. Схоластические построения последнего привлекли внимание многих греческих мыслителей, наглядно показав им, что эрудицию итальянских ученых нельзя недооценивать. Греческие ученые стремились расширять культурные связи с Италией, и это желание было взаимным. Все большее число их получило предложения занять доходные профессорские кафедры на Западе. Идея интеграции византийской и итальянской культур становилась все более привлекательной, и если греческие церковные традиции будут гарантированы, то стоило ли волноваться из-за подчинения римской церкви, принимая во внимание при этом ее достойную роль в прошлом и блеск нынешней итальянской жизни?[20] .
Сторонники унии принадлежали главным образом к интеллектуальной элите либо к политическим деятелям. Монахи же и низшие слои духовенства были ее открытыми противниками.
Вопросы культуры их мало волновали. Они кичились своей верой и традициями. Они помнили и о страданиях их прадедов под властью латинских императоров. Именно эти слои оказывали непосредственное влияние на умы людей, проповедуя, что уния безнравственна и принять ее значило рисковать обречь себя на вечные муки. Подобная участь выглядела куда страшнее любого бедствия, которое могло обрушиться на них в этом преходящем мире. Имея такую оппозицию, любому императору было бы нелегко выполнить какие бы то ни было обещания осуществить унию; среди противников унии имелись ученые и богословы, чья приверженность традициям шла не только от сердца, но и от ума, а также политические деятели, которые не верили, что Запад будет когда-либо в состоянии спасти Византию, как таковую.
Ожесточенные споры об унии происходили в атмосфере экономического упадка. Несмотря на блестящие достижения его ученых, Константинополь конца XIV столетия был печальным, деградирующим городом. Его население, которое в XII в. составляло вместе с окрестными жителями около миллиона человек, теперь насчитывало не более ста тысяч, продолжая постепенно сокращаться и далее[21]. Предместья на противоположном берегу Босфора уже находились в руках турок. Пера, расположенная на другой стороне Золотого Рога, стала колонией генуэзцев. На фракийских берегах Босфора и Мраморного моря, усеянных когда-то роскошными виллами и богатыми монастырями, у греков осталось лишь несколько деревушек, лепившихся вокруг старинных церквей.
Сам город, окруженный стенами протяженностью 14 миль, даже в свои лучшие времена был полон парков и садов, отделявших городские кварталы друг от друга. Теперь же многие кварталы фактически исчезли, и засеянные поля и сады разделяли лишь то, что от них осталось. В середине XIV в. путешественник Ибн Баттута насчитал внутри константинопольских стен 13 отдельных городских поселений. Гонсалес де Клавихо, посетивший Константинополь в первые годы XV столетия, был поражен тем, насколько такой громадный город полон руин, и Бертрандон де ла Брокьер несколько лет спустя пришел в ужас от его заброшенности. Перо Тафур в 1437 г. писал о редком и поразительно бедном населении Константинополя. В отдельных его районах казалось, что вы находитесь в сельской местности с цветущими по весне зарослями диких роз и поющими в рощах соловьями.
Строения Старого императорского дворца в юго-восточном конце города стояли заброшенными. Последний латинский император, дошедший до крайней бедности, продал бóльшую часть находившихся в городе священных реликвий Людовику Святому[22]; затем, прежде чем отдать в залог венецианцам своего сына и наследника, он приказал снять с кровли дворца все свинцовые покрытия и расплачиваться ими вместо денег.
Ни у Михаила Палеолога, ни у его наследников уже не нашлось достаточно средств, чтобы их восстановить. На территории дворца сохранились в порядке лишь несколько церквей, таких, как Новая Базилика Василия I и церковь Фаросской Богоматери. Поблизости постепенно разрушался ипподром; молодые люди из благородных семей использовали его арену для игры в поло. В стоящем напротив патриаршем дворце еще находилась канцелярия патриарха, однако сам он уже давно не осмеливался жить в нем. Только величественный собор св. Софии (Божественной премудрости) был по-прежнему великолепен, поскольку на его содержание шли средства, получаемые по специальной статье государственных сборов.
Главная улица, проходившая через центральную холмистую часть города от Харисийских (ныне Адрианопольских) ворот до Старого дворца, была тесно застроена лавками и домами с возвышающимся над ними собором св. Апостолов; громадное здание собора находилось, однако, в плачевном состоянии. Вдоль Золотого Рога тянулись более многолюдные и расположенные близко друг от друга селения; особенно тесно были заселены оба конца залива — у сухопутных стен в квартале Влахерны где теперь находился новый императорский дворец, и у оконечности полуострова под холмом, с расположенным на нем арсеналом. Наиболее богатый квартал из примыкавших непосредственно к заливу принадлежал венецианцам; рядом располагались улицы на которых селились торговцы с Запада: анконцы[23]и флорентийцы, рагузане[24]и каталонцы, а также евреи. Вдоль берега тянулись верфи и складские помещения; примерно в том месте, где сейчас расположен Большой крытый рынок, имелись базары. Все эти кварталы были, однако, обособлены друг от руга, многие из них обнесены стенами или заборами. На южных окраинах города, обращенных к Мраморному морю, селения встречались реже. В квартале Студион где сухопутные стены спускались к Мраморному морю, вокруг старинной церкви св. Иоанна и исторического монастыря при ней с его прекрасной библиотекой, группировались здания Университета и Патриаршей академии. К востоку от них, в Псамафии находилось несколько верфей. В разных частях города еще попадались великолепные дома горожан и здания монастырей. Временами можно было встретить богато одетых господ и дам, передвигавшихся по городу верхом или на носилках, хотя де ла Брокьер отмечал с горечью, как невелик был эскорт у очаровательной императрицы Марии, когда она ехала во дворец из собора св. Софии. На базарах и морских причалах все еще было полно товаров, здесь можно было встретить венецианских, славянских или мусульманских купцов, которые предпочитали вести свои дела в старом городе, нежели торговать с генуэзцами на противоположном берегу Золотого Рога. Ежегодно в город все еще стекались богомольцы, прибывавшие в основном из России, чтобы помолиться в церквах и поклониться хранящимся там святыням. И государство, насколько это еще было в его силах, продолжало содержать для них гостиницы, так же как и больницы и детские приюты[25] .
Помимо Константинополя в пределах империи оставался еще лишь один значительный город — Фессалоника, который по-прежнему выглядел процветающим. Это все еще был главный порт на Балканах. Ежегодные ярмарки в Фессалонике собирали торговцев со всего мира. В городе, меньшем по площади чем Константинополь, не были так заметны упадок и запустение.
Однако Фессалоника так и не смогла полностью оправиться отбед, пережитых ею в середине XIV
