тысяч пятнадцать или двадцать, благодря этому Роза могла наслаждаться своей коллекцией потрясающих записей, а я никак не мог собрать монет на простенькую рижскую радиолу за тысячу. Это одна маленькая деталь, были и другие. Роза с Юрой проживали в роскошных хоромах в небоскребе на Котельнической набережной, а мы с матерью в коммуналке на Полянке: восемь соседей, один сортир. Оно конечно, с милой рай и в шалаше, но меня мороз продирал при мысли о том, какой образ жизни я могу предложить Розе. Только не подумай, что я жду сочувствия к моей тогдашней бедности. Такие дела, Боря. Был еще один аспект. Я чувствовал себя кругом виноватым перед Юрой: обманул его доверие, предал. Как бы то ни было, разговор о нашем будущем так и не состоялся. Мы жили день ото дня, тем более, что физическая сторона любви была у нас постоянно на уме. Юрина командировка затягивалась, он был в какой-то бригаде, собиравшей для Хрущева данные о целинных землях, однако она подошла к концу. С тех пор мы могли видеться только украдкой, изредка, один-два раза в неделю и с большими сложностями, но я не хочу входить в эти подробности. Потом они уехали в санаторий: Юра это заслужил. Разумеется, переписку мы не вели. По возвращении Роза объявила, что уезжает в командировку во Францию, Юра устроил. Она пробыла там больше месяца, за это время не написала мне ни разу. Вид у нее после Парижа был сногсшибательный и европейский, но другая перемена стала заметна. Да, сказал она с вызывом, я беременна (Веришь или нет, она сказала брюхата, это она из писем Пушкина взяла, он всегда так выражался: Наталья опять брюхата). Это наш ребенок? -- Мой. Через много лет она мне подтвердила, что ребенок от меня, но я это и тогда знал... Накануне Нового года у нас случилась первая серьезная размолвка. В поисках, куда себя приткнуть в новогоднюю ночь, на кафедре разговорился с коллегой, который был такой же неприкаянный. Перебирая знакомые компании, про одну из них он сказал: хороший дом и кормят на убой, но идти не стоит -- будет много жидов. Я вспыхнул, но не нашел, что сказать. Когда я рассказал про это Розе, она была вне себя: ты не лучше других, такой же жлоб и антисемит. Чем больше я оправдывался, тем больше она входила в амбицию. Она прочла мне лекцию. В русском языке все еврейское несет отрицательную коннотацию. От этого никуда не деться -- наследие православной церкви. Большинство русских не настроены враждебно к евреям, но стесняются этого, отчего происходят смешные и одновременно оскорбительные выражения вроде: хотя еврей, но хороший человек. В присутствии антисемитов они тушуются, ну как ты давеча. Я взорвался: Если русский народ такое дерьмо, то, может быть, не стоит прятаться за его широкую спину. Роза залилась слезами: она не ожидала от меня подобной черствости. Легко, но крайне неблагородно попрекать малый угнетенный и веками преследуемый народ тем, что он пытается выжить в невозможной, бесчеловечной ситуации. Мне стало неловко, я попросил прощения и, чтобы перевести разговор на другую тему, спросил, что собственно означает коннотация. Этот невинный вопрос буквально разъярил Розу: пора заняться своим образованием, товарищ попрыгун, иначе на всю жизнь останешься таким же невеждой, как прочие питомцы твоего черносотенного университета. Отвесив мне этот комплимент, она ушла, хлопнув дверью. Я, видимо, должен тебе кое-что объяснить...
-- Надеюсь, не насчет коннотации. Не забудь, что я по образованию психолог. Кстати, в русском языке, кажется, нет установившегося термина коннотация. Говорят дополнительное значение, оттенок значения, а в логике -созначение.
-- Спасибо за справку. Кстати, у меня даже в мыслях не было просвещать выпускника Колумбийского универститета. Куда мне с суконным рылом в калашный ряд! Нет, это насчет Розиного пятого пункта. Папаша ее был татарин, а мать еврейка, в метрике оба указаны русскими. Следовательно, Роза по паспорту проходила как русская. Позднее я обнаружил, что в тридцатых благословенных годах, когда якобы процветала дружба народов, подобная предусмотрительность была в ходу у некоторых партийцев. Мне довелось встретить, наприклад, одного русского, родители которого были карабахский армянин и американка. Кстати, дети наркома Литвинова, типичного, как из анекдота, еврея и его жены-англичанки тоже были записаны русскими.
-- Извини, что перебиваю, но мне бы хотелось больше узнать про маминых родителей. Она много раз грозилась мне все обстоятельно рассказать, но до этого дело так и не дошло.
-- Я могу тебе сообщить только, что знаю от Розы. Отец ее был, как я уже сказал, казанский татарин, который вступил в партию большевиков во время граждансктй войны совсем мальчишкой, лет пятнадцати или шестнадцати, потом его послали учиться. Он проявил способности -- к языкам и вообще, по каковой причине в конце двадцатых попал в иностранный отдел ОГПУ. В Париже познакомился с твоей будущей бабкой, Эсфирью. Происхождение ее интересное, связано со скифским золотом. В конце девятнадцатого века Лувр проиобрел сенсационный объект -- тиару Саитаферна, массивную золотую корону пятого века до н. э. Цена была по тем временам астрономическая, несколько сот тысяч франков. Французы поторопились с покупкой, не спросив совета лучших экспертов, потому что те были в Германии или в России. Скоро из этих стран стали раздаваться голоса, что тиара -- несомненная подделка. Указывали на одесского золотых дел мастера Израиля Рухомовского, который продавал похожие изделия. Когда к нему обратились, он все отрицал. В 1903 году некий француз объявил, что это его работа. Тогда в газете появилось опровергающее письмо из Одессы: тиару все-таки изготовил Рухомовский, получил за свои труды две тысячи рублей и теперь справедливо возмущен, как бесчестно торговцы употребили его изделие. В Париже лучшие ювелиры продолжали считать, что такая прекрасная тиара могла быть изготовлена только в древности. Кончилось тем, что по приглашению газеты Фигаро Рухомовский приехал в Париж и на месте изготовил несколько экспонатов, подобных луврскому, они до сих пор высоко ценятся среди антикваров. У него было чувство юмора. На одном изделии изображены два Саитаферна. Один в короне сидит на саркофаге, другой стоит в скорбной позе с непокрытой головой, а мальчишки играют в футбол его короной. Этот ювелир был твой прадед. Его дочь, твоя бабка Фира, с детских лет жила в Париже в семье родственницы, кончила там школу, поступила в Сорбонну, но встретила твоего деда и уехала в Россию. В Москве в тридцать четвертом родилась твоя мать. Ее отец, Федор Архипов, кажется татарское его имя Фатхи Ахмалетдинов, работал на Лубянке, в центральном аппарате НКВД. Семья получила квартиру неподалеку в Большом Комсомольском переулке. Идиллия скоро оборвалась: Архипов попал в первую волну чисток в НКВД, когда Ежов расправлялся с кадрами Ягоды. Розину мать взяла под свое крыло Розалия Самойловна Землячка, старая большевичка, которая имела какое-то отношение к семье Рухомовских. Я думаю, что Розу назвали в честь Землячки, хотя она была склонна считать, что в память Розы Люксембург. Про Землячку рассказывали не очень лестные вещи. По окончании гражданской войны в Крыму, в горах, скрывалось много народу -- 'зеленые', врангелевцы и прочие. Им объявили амнистию при условии, что сложат оружие. Они поверили -- и были расстреляны. Их было много тысяч, до 80. Так вот, приказ отдала Землячка. Розину мать она, однако, избавила от страшной участи репрессированных жен. Роза, мало любившая большевиков, всегда яростно защищала Землячку. Вообще, у Розы было сильно развитое моральное чувство. Это у евреев в генах, говорила она, этика -- главный элемент иудаизма, он сделал евреев такими, какие они есть.
-- Вот уж никогда со мной она так про иудаизм не говорила. Я только малость нить потерял. Ты остановился на том, как она ушла, когда ты не встал грудью на защиту еврейского народа.
-- Было дело.
-- Вы что, расстались ненадолго?
-- Года на два с лишним. Сначала ты родился, потом, знаешь, период материнства и твоего младенчества. За это время мы виделись только на семейных сборищах. Еще они с Юрой пришли ко мне, когда мать моя умерла, в пятьдесят девятом... Еще прошло время. Как-то летом сижу я дома, книгу читаю, звонок в дверь. Открываю -- Роза. Войдя в комнату, мы, как говорится в романах, бросились друг другу в объятья. В русской литературе не найдешь любовных эпопей наподобие Ромео и Джульетты или Манон Леско и кавалера де Грие, кажется, наша с Розой история такого рода. Ты как к Шостаковичу относишься?
-- Сильный талант, но я предпочитаю музыку, где больше гармонии.
-- А я его часто слушаю. Сначала казалось ничего особенного, а потом привязался, не то слово, стал находить резонанс. Может быть, потому, что трепаная моя жизнь напоминает симфонию Шостаковича.
-- Погоди, погоди, какую симфонию?
-- Про его музыку часто говорят, что это ирония или даже цинизм, а это просто -- человеку больно. Какая симфония? Ну, та, где под конец дикий танец или марш, шестая. Такие дела. Вот, вкратце, мой жизненный путь и моя исповедь.
-- Послушай, я ничего не понимаю...
-- Ты не одинок.
