подменили.
Ворвались в комнату внуки.
- А дедушка дурак! - закричали они наперебой еще в дверях.
- Я вам покажу, какой дедушка! - взъярился он, замахнувшись на внуков трубой, которую чистил. - Я вашим отцам языки поотрываю! - орал учитель пения, постепенно загоняя ошалевших от неожиданности внуков в угол, уже обжитый бабушкой. Там они прижались друг к другу, глядя на невиданного доселе дедушку, и казалось им, будто он даже ростом сделался выше. Да, грозен...
Все эти три дня жена его ходила тише воды, ниже травы, торопливо подавала ему обед, когда он, напустив на себя слишком уж утомленный и озабоченный вид, возвращался с репетиций, стирала и перестирывала его рубашки, гладила по нескольку раз без всякой нужды ему брюки, чуть ли не на цыпочках ходила, когда он отдыхал. Внуки в эти дни к дедушке не допускались, чтобы не мешали ему сосредоточиться. Соседям жена не раз напоминала о важном задании мужа и просила не шуметь.
Теперь учитель пения шел по улице села, высоко задрав голову, а когда встречал односельчан, лениво, нехотя, будто его вынуждали открывать тайну, отвечал на их вопросы:
- Да, да... Скоро приедут. Надо как следует встретить. Многие думают, ну что оркестр, что такое туш... Думают, легко это... Нет... Тут надо это самое. - Он помахивал рукой в воздухе, будто дирижировал себе, желая подчеркнуть всю невыразимость 'этого самого'. - А без него ничего не получится, без этого лучше и не браться даже...
Собеседник понимающе кивал, наморщив лоб, отчего учитель пения делал вывод, что тот ни хрена не понял, но тем не менее руководитель оркестра оставался доволен, заметив уважительные искорки в глазах односельчанина. Еще выше задрав голову, он продолжал свой путь
Во время репетиций, проходивших обычно в школьном дворе, когда к забору прилипало множество любопытствующих детей и даже взрослых, учитель пения, вдруг оборвав самозабвенно дующих в трубы оркестрантов ударами тоненькой, выстроганной им кизиловой палочки о край барабана, деловито нахмурившись, подходил к забору и строго выговаривал надоедливым посетителям:
- А ну-ка идите отсюда, не мешайте! Живо! Мы тут делом заняты, а вы мешаете. Бездельники... - И толстый его живот, как полная луна из-за туч, важно выплывал из брюк, словно желая подчеркнуть серьезность всего тут происходящего, чему помешали 'бездельники'.
Публика, с которой обошлись столь неуважительно, понуро расходилась, оглядываясь, но во взглядах уходивших как детей, так и взрослых, учитель пения замечал почтительность и уважение к тому делу, которым он сейчас занимался. И в душе ему было жаль, что они так легко послушались его и ушли. Ведь он в эти минуты был на высоте, и им стоило полюбоваться, честное слово.
Старики села первыми стали здороваться с ним при встречах. Он отвечал с достоинством, говорил недолго, чтобы не думали, что наконец-то дорвался до дела и вот обрадовался - разливается соловьем, нет, напротив, он знал цену каждому слову, будто за каждое лишнее у него из зарплаты удерживали рубль. Хотя очень хотелось ему покалякать со стариками всласть, чтобы видели его чинно, на равных беседующего с ними. Но приходилось держать марку, и он, сославшись на неотложные дела, шел дальше.
- Ну, как идет? - почти заискивающим, как казалось учителю пения, тоном интересовался директор по утрам. - Играете? Получается?
- Я думаю, все будет нормально... - неопределенно отвечал учитель пения, шевеля без надобности пальцами в воздухе, чтобы как можно сильнее подчеркнуть эту неопределенность и оставить директора в тревожном неведении.
- А... Ну-ну... Старайтесь, - продолжал заискивать директор. - Ведь вы знаете, это поручение самого заведующего роно. Чтоб без единой ошибки было! Чтоб...
- Знаю, - перебивал директора учитель пения, чего не позволил бы себе в другой ситуации, и медленно, степенно кивал, - думаю, не стоит беспокоиться...
- Пустышка, - сквозь зубы цедил директор вслед ему.
Жена в эти дни готовила только его любимые блюда - парча-бозбаш и плов, а он не выказывал ни удивления, ни удовольствия, как будто это было для него самым обычным делом - каждый день есть плов, не выказывал удовольствия намеренно, чтоб видела, что он более серьезными мыслями занят и некогда ему замечать, что он ест, не до того, и будь перед ним не бозбаш, а, как обычно, яичница с сыром, он ел бы ее с таким же глубокомысленным и рассеянным видом. Пусть знает. Люди искусства, они все такие...
Наступил день приезда гостей. Живот учителя пения даже несколько втянулся от волнения, а лысина покраснела и ежеминутно потела. Против обыкновения он был тщательно выбрит и аккуратно одет во все чистое и выглаженное. Даже исподнее он почему-то сменил утром, а уши и шею тщательно протер 'Тройным' одеколоном, так что разило от него за версту. Но это еще не все. Где-то он откопал и надел галстук на резинке с камушком-стекляшкой посередине и даже шляпу, купленную лет двенадцать назад и почти не ношенную. Таким и отправила его жена на встречу с гостями, идя следом за ним до самых ворот и отряхивая чистым веником его без единой пылинки пиджак. Он шел на несгибающихся ногах, как статуя.
- Отстань, старая, - наконец проворчал он запавшим от ожидания голосом.
Она выплеснула вслед ему воды из кружки - хорошая примета.
Гостей ждали долго. Школьники с цветами и флажками в руках, которых руководство школы, перестаравшись, выстроило вдоль дороги в село за несколько часов до ожидаемой встречи, утомились, и многие из них, несмотря на то, что были в праздничных нарядах, присели на землю кто где стоял.
Встреча прошла несколько вяло, скомкано, устало, и уж совсем не так, как мечталось в радужных видениях учителю пения. Впрочем, туш прозвучал недурно, хотя несколько громко, - видно, воодушевление учителя, нараставшее в часы томительного ожидания, передалось и оркестрантам. Но недурно, недурно прозвучал туш, даже как-то взбодрил приунывших. Учитель пения покосился на директора, но не встретил его взгляда, потому что тот, в свою очередь, косился на заведующего роно. Заведующий роно наконец одобрительно глянул в сторону директора, однако нельзя было утверждать, что именно на директора, несмотря на это, директор с готовностью поймал и адресовал себе этот начальнический взгляд, и учитель пения остался доволен тел, что доволен директор. Еще раз туш прозвучал на собрании в здании сельсовета, где должны были выступать руководители района и гости из Баку. Прозвучал опять очень громко и как-то навязчиво, настойчиво, словно и ученики и учитель пения хотели надолго оставить память о себе этой бравурной музыкой. Лицо учителя пения, когда он дирижировал, горело вдохновением.
Один из уважаемых гостей наклонился к заведующему роно, заведующий, выслушав его, с готовностью кивнул и сказал что-то на ухо директору школы. Директор вышел из-за стола президиума и подошел к учителю пения, стоявшему в напряженной стойке, чтобы не упустить момента для нового взрыва оглушающего туша. Директор тихо сказал ему:
- Молодцы. Можете идти. Больше музыки не понадобится.
И так как играли они ничтожно мало, всего несколько минут, учителю пения это показалось немного оскорбительным.
Сколько репетировали, волновались! Зачем? Неужели это все, и завтра снова начнутся беспредельные будни?
Когда мрачный учитель пения со своим оркестриком пробирался сквозь толпу на улице возле сельсовета, ему показалось, что он слышит смешки за своей спиной. Тогда вдруг он решительно раздвинул толпу своими короткими руками, построил в ряд приунывших ребят и, понимая, что совершает ошибку, которая может дорого ему обойтись, но тем не менее решительно отмахнув все страхи, поднял свою кизиловую дирижерскую палочку:
- Приготовились!
Туш грянул на улице среди толпы, как пожарный набат, как гром среди ясного дня, как бедствие.
В зале насторожились. Заведующий роно хмуро кивнул директору на дверь, директор школы выбежал на улицу как ошпаренный и, наскочив на учителя пения, схватил его за РУКУ
- Ты что, спятил! - зашипел он в ярости. - Пошли отсюда! Марш! Посреди речи уважаемого товарища из города... Позор! Безобразие! Мы с тобой потом поговорим! - И директор побежал обратно.
Учитель пения сгорбился, съежился, стал меньше, даже отутюженные тщательно брюки враз лишились своих стрелок, а галстук повис до смешного неуместной тряпкой на шее.
Теперь, уходя, он слышал за спиной откровенный смех. Но он шел домой и почти не жалел ни о чем и
