удовольствием участвуют во всех собраниях, конференциях, диспутах, любят потрепаться перед телекамерами. Неважно по поводу чего. По поводу смерти своего собрата по перу, или юбилея, или рождения, или обрезания, по поводу дня победы, дня работников метрополитена, или дня могильщиков. Если в эту минуту крикнуть им в зал:
- Вы - дураки!
Они страшно заволнуются и станут требовать:
- Доказательства! Требуем доказательства!
А доказать трудно. Просто невозможно. Они говорят, говорят, говорят, потом удовлетворенно усаживаются на свое место, расслабленные, как после оргазма. Словесного, разумеется. Так же они и пишут. Изводят тонны бумаги, пачкают, портят, переводят прекрасную бумагу, в которую можно было бы завернуть что-нибудь вкусное, например, рыбу, пирожное, или бутылку вина. Но они предпочитают заворачивать в нее свои убогие мыслишки. Подавляющее большинство их неудержимо рифмует стишки. Потом читают друг другу хвалят друг друга, стараясь похвалить как можно более изощренно и заковыристо, словно говорят тосты, а в душе думают: нет, все-таки мой стишочек лучше. Потом они приходят домой, утомившись от огромного излишка слов, и ложатся на диван, устало прикрыв глаза, чтобы дети не заметили в них пустоту, в которой поселилось пустозвонство.
- Тихо, дети! - говорит им мать шепотом. - Отец устал... Он спит.
А дети... Они ведь всегда верно чувствуют правду... Отец без стаи никто, он должен быть в стае... Вот сейчас выспится и пойдет...
На пляже
Однажды, в одно из июльских воскресений на пляже (заметьте - не платном, не престижном, на обычном пляже, куда приезжают на автобусах толпы городской бедноты, захватив с собой нехитрую снедь), я встретил высокое начальство. Я только собирался разоблачиться, и как все, находящиеся здесь, принять обычный пляжный вид, как увидел его, высокое начальство, прогуливающегося с огромным чувством собственного достоинства, насколько это возможно в неглиже. Оно меня заметило, и я подошел, из уважения к нему, оставаясь одетым, поздоровался. Оно вяло пожало мне руку, наградив мою ладонь стойким запахом дорогого одеколона, и я стал прогуливаться с ним под нещадно палящим солнцем, рискуя в глазах пляжной публики показаться единственным кретином, вышагивающим по горячему песку в туфлях, брюках и рубашке... Пот лил с меня ручьями, но я не смел раздеться, не зная еще как к этому отнесется оно, начальство, и изо всех сил поддерживал вялый, беспредметный, то и дело тухнущий разговор. Солнце старалось вовсю, чтобы к концу нашего разговора у меня случилось размягчение мозга. Я уже стал лихорадочно придумывать повод, чтобы покинуть высокое начальство и, найдя кусочек тени, наконец-то, скинуть с себя все лишнее, когда оно, заметив вдруг чью-то собаку у самой воды, побагровев от ярости, громко произнесло:
- Ненавижу собак на пляже!
- Да, конечно, - тут же угодливо подхватил я, чувствуя приближающийся тепловой удар. - Это безобразие! Разве можно купаться собакам на пляже, где люди...
- Людей я тоже ненавижу! - злобно глянув на меня, оборвало оно мою подхалимскую речь и скрипнул зубами.
- Да, конечно, - оробев, покивал я. - Люди тоже... Разные бывают... Вот однажды... - я хотел было привести пример в подтверждение того, что люди порой бывают хуже собак, но тут обнаружил, что оно самым бесцеремонным образом отошло от меня, пошло и уселось в свой шезлонг. Я нашел клочок тени, разделся, посидел, отдыхая, и подумал: 'А хорошо бы подойти сейчас и что есть сил врезать ему ногой между ног...' Но подумал как-то вяло, без энтузиазма, заранее зная, что ничего такого не сделаю.
Смерть
Человек умирает, его кладут в ящик, хоронят, поминают, забывают, а бывает, что и помнят недолго, а может, и долго... По-всякому бывает. Душа его отлетает, если только допустить, что она есть (а почему же нет? Что же тогда болит и скулит в груди при жизни?) Душа, значит, отлетает, куда ей полагается, а там - Он. За дверью без надписи, к которым мы привыкли в земной жизни. Душа открывает дверь, предварительно постучав, и оказывается перед Ним.
- Чего тебе?
- Так... Как это - чего? Умер я, Господи. Преставился, так сказать.
- Ну и что? Ты очередь видел? Раз умер, так сразу - шасть ко мне? Стань в очередь.
- Не могу я, Господи. Менталитет не позволяет. Мы такой народ: не переносим очередей, так и норовим без очереди пролезть.
- Менталитет, говоришь? Я тебе такой менталитет покажу, не обрадуешься, ну-ка, кто там поближе к этому нахалу? Архангел, дай-ка ему хорошего пинка, чтобы он оказался в конце очереди.
- Не надо, Господи! Я же уже здесь, чего мелочиться... Стал, как говорится, пред очи Твои.
- М-м... Ладно, уговорил. Отвечай: что ты делал в одна тыща девятьсот девяносто восьмом году от рождества Христова, мая числа тринадцатого, между семнадцатью ноль-ноль и девятнадцатью тридцатью часами?
- Откуда же я помню, Господи?! Ну и вопросики у Тебя?
- Ясное дело, не помнишь. Помнил бы - ответил за свои деяния и помыслы на земле. Говори прямо - не веруешь в меня, атеист чертов!
- Нет, что Ты, Господи, не атеист я!
- Не смей меня называть на 'ты', негодяй!
- А как же Тебя называть?
- А?.. Ну, да... Ладно... Значит, говоришь - не атеист?
- Нет, нет, что Ты?! Ни боже мой!... Упаси Господь!
- М-м... на земле как жил? Подай мне книгу, архангел, погляжу... Хотя и без книги, по роже его видно... Блудил. Хитрил? Лгал? Прелюбодействовал? Злато любил? Чревоугодничал? Скандалил? Употреблял спиртные напитки? Отвечай!
- Так ведь... Всего понемногу... Всякое бывало... Но я же живой человек, Господи, то есть, был живой, пожить любил... ты же не отправишь меня за это в ад, правда?
- Каешься в грехах?
- Как Ты сказал?
- Каешься, говорю, каешься, жалеешь, что так непотребно прожил свою единственную и неповторимую жизнь, которую я сгоряча, по великой доброте своей подарил тебе?! Каешься и сожалеешь?! Ну, долго мне ждать ответа?!
- Нет, Господи, не сожалею... Ты уж не обижайся... Ты, конечно, можешь отправить меня в ад, но между нами, мы-то с тобой прекрасно знаем, что ад, что рай - один хрен, большой разницы нет, если подумать. Просто это зависит от того, как посмотреть, верно?
- Ох уж мне эти философы... А вот как начнут варить тебя в кипящей смоле, тогда узнаешь разницу. Я вижу, жизнь тебя ничему не научила...
- Не дави на меня, Господи. Неприлично Тебе, Всесильному.
- Мало ты молол языком при жизни, так теперь и после смерти философствовать вздумал.
- Когда же еще философствовать?..
- Тоже верно... Что же мне с тобой делать? Куда тебя определить?
- Верни меня на землю, Господи! - вдруг горячо взмолилась душа, - И я уверую в силу Твою.
- Ишь чего захотел! Вернуть его... М-м... Хитрец... А впрочем, пошел вон! Здесь нет тебе места, также, как не было на земле...
