— Нужна мне чесотка от вашего балахона и грибок от ваших тапочек! Верхнюю одежду надевают на нижнее белье или вообще не надевают!
А из камер ШИЗО и ПКТ ахали уголовницы:
— Ой, девочки, какая худющая! Одни кости! Это до чего ж их довели, политичек!
Чтобы замять скандал, вернули Наташе с Таней и носки, и платки, и собственные тапочки. Но ясно уже было, что из КГБ распорядились раздевать самым подробным образом — вдруг холод не проймет до костей? Наши в зоне все, кроме Владимировой, которая была не наша, — объявили в день рождения Тани однодневную голодовку. На большее у них уже не было сил. И не улыбайтесь иронически, читатель: зэковская однодневная голодовка — не разгрузочный день для сытого человека. Это — переход из постоянного недоедания в абсолютный голод, пусть на двадцать четыре часа. У нас были традиционные однодневные голодовки: 23 августа — в день пакта Риббентропа — Молотова, когда по этому пакту фашисты позволили Советскому Союзу захватить Западную Украину, Литву, Латвию и Эстонию. 30 октября — в день политзаключенных. И 10 декабря — в день прав человека. Я попробовала на себе эти «однодневки» — во все годы заключения — и знаю: днем уже кружится голова, а к вечеру трудно стоять на ногах. Пани Ядвига и пани Лида к концу суток нередко теряли сознание. Галя была белее стенки (стены у нас грязные, а Галя у нас чистюля). Лагле больше суток вообще не бралась голодать — не могла, и все тут. Это уж особенность организма, и счастье, что Лагле это понимала. Нет ничего хуже начатой голодовки, которую просто невозможно держать до победы, и приходится с позором снимать. Нет, конечно, я утрирую, читатель. Есть вещи и похуже. Но в то время мы думали и действовали — так. Раечка заявления о голодовке не писала (в соответствии с выбранной позицией), но и есть не могла. Так она и проходила с нами все наши голодовки — молчаливо, без заявлений протеста, — но с нами. Ей тоже было худо. Эдита отчаянно боролась с голодом: голос природы в ней был громче, чем во всех нас. Оля, как и во всех своих голодовках, даже виду не показывала, что ей тяжело. Только глаза становились глубже и щеки западали. В такие моменты она была по-настоящему красива, и я ее искренне любила — несмотря на наши сложные отношения. Оля была мастером сложных отношений, а у меня по молодости лет не хватало мудрости, способной это преодолеть.
Тем временем со мной в больнице проводил беседу один из самых толковых местных врачей — хирург Скрынник:
— Если вы в голодовке — мы не имеем права держать вас в больнице.
— Но вы как раз и изолируете голодающих в больницу — уж мне ли не знать!
— Тогда вас должны содержать отдельно и не имеют права лечить.
— А зачем тогда забирают в больницу?
— Ирина Борисовна, мы оба с вами неглупые люди. Вы понимаете мои возможности, а я — ваши. Ну давайте, я вам напишу официальную справку о том, что тринадцатидневная голодовка опасна для вашей жизни. Я это сделаю с чистой совестью, в вашем состоянии это действительно опасно.
— А для Лазаревой, больной, тринадцать суток ШИЗО — не опасно?
— Лазаревой я ничем не могу помочь. А вам — могу. Давайте, я напишу эту справку, вы снимете голодовку и останетесь в больнице. Так мы делали с политзаключенным из мужской зоны (следуют имя и фамилия). И никто его не осудил. И вас никто не осудит. Ну, сколько вы проголодали? Один день? И хватит.
Будто я без него не знаю, что никто меня не осудит. Будто для меня эта сделка — не трещина между мною и Богом, чего он, Скрынник, не понимает, но я-то понимаю отчетливо! Он по-своему искренен и доброжелателен, я по-своему. Мы ничего друг против друга не имеем, оцениваем прежде всего взаимную честность и потому взаимно — уважаем. И откуда Скрыннику знать, что когда-то цыганка в Одессе взяла мою детскую руку и вскинула на меня глубокие-глубокие, черные-черные глаза:
— У тебя, девочка, девять жизней! Раз умрешь — не умрешь, два умрешь — не умрешь! Только на девятый раз умрешь. Как кошка. На тебе цепочку, денег не надо, я тебе дарю!
Эта цыганская медная цепочка оставалась на мне, когда я уже стала взрослой и перестала верить в гаданья. Но к тому времени я уже несколько лет прожила, зная: ни одной жизни не жалко — ни первой, ни последней, девятой! Главное будет потом, а пока я — как на тренажере, пробую на себе разные ситуации. И нет у меня других ценностей, кроме того, чтобы честно все выдержать.
Короче, мы со Скрынником вежливо раскланялись, улыбнувшись друг другу — и 15 марта меня из больницы вышибли. А 16-го — мне и Эдите велели собираться в ШИЗО. Тут уже наши взбунтовались:
— Врача! Иру мы в ШИЗО не отпустим!
Прибежала медсестра, смерила мне температуру. Повышенная. Убежала привела комиссию из трех врачей. Перемерила двумя термометрами — тридцать восемь. Комиссию возглавлял тот же Скрынник, и он наотрез отказался подписать мое направление в ШИЗО: заявил, что он не убийца. Эдиту отправили, а я осталась. Господи, лучше бы тогда я поехала вместе с ней.
Стоило Эдите приехать в ШИЗО — в тот же день заявился сотрудник КГБ Тюрин. Наташа и Таня отказались с ним разговаривать, а Эдита согласилась. На следующий день ее посетил гебист Ершов. Они долго беседовали. Он угостил ее чаем с лимоном, накормил, дал ей с собой в камеру огурец и коржики. Эдита вернулась в камеру и сказала Тане с Наташей, не тронувшим гебушного угощения:
— Вы, конечно, можете считать меня стукачкой из-за того, что я общаюсь с КГБ! Но я на это никогда не пойду, я только хочу перехитрить КГБ и добиться от них поблажек.
Таня с Наташей только вздохнули. Было ясно, к сожалению, кто тут кого перехитрит. Попробовали убедить — безнадежно. И нечего мне ныть, что, будь я с Эдитой, было бы все по-другому. Было бы так же, и тут мы бессильны.
Меня тем временем из зоны забрали, изолировали в отдельный бокс 12-го корпуса больницы. Я взяла с собой Библию, вышивки, чистую бумагу и шерстяной платок. Мне не докучали: насильственно кормить не пытались и даже принесли второе одеяло (мерзла я как котенок). Из-за запертой двери я слышала мирную беседу дежурнячки с новенькой, прибывшей в психиатрический корпус:
— Ну, Корнеева, мы тебя кладем в чистую палату, никто в этой палате под себя не писает, не какает — старайся и ты.
— Ага, начальница!
Я тем временем наслаждалась покоем. Три раза в день мне совали под нос еду, но не мешали прикрывать ее пластиковыми пакетами, и запах не слишком меня изводил. Я читала Новый Завет вперемежку с Песней Песней. Вышивала для свекрови салфетку с вишнями (потом мне повезло передать ее по адресу, и бедная наша мама нарадоваться не могла, что я ее не забываю — и к тому же сохранила зрение). Писала стихи. И часто теперь, в лютую бессонницу зарубежья, думаю, что все на свете отдала бы, чтобы видеть те блаженные голодовочные сны. Но есть время бросать камни — и есть время собирать камни. Как справедливо отметил Экклезиаст.
На тринадцатый день за мной пришли.
— Ну, пойдем, Лазарева уже в зоне!
И опять тащат мой зэковский мешок, а я — хоть и медленно — иду в зону на своих двоих. Дежурнячка Настя суетится вокруг:
— Ты смотри, Ратушинская, не упади. Давай-ка лучше я тебя поддержку!
— Нет-нет, спасибо. Я сама.
Вот и Наташа. Вот и чай заварен, и все за столом. Но сегодня неподходящий день для обычной нашей шутки «у нас все дома!» Таня с Эдитой приедут позже. Нюрка, обожающая Таню, в эти дни перебралась на ее постель. Горестно лежит, уткнувшись носом в Танино потертое одеяло. И даже у пани Ядвиги, которая терпеть не может таких кошачьих вольностей, сейчас рука не подымается ее согнать.
Глава тридцать четвертая
В конце марта стали приезжать то и дело из Управления, разбираться с нашей забастовкой уже всерьез. Приезжали из медотдела выяснять, была ли Эдита трудоспособна в те дни, за которые ее лишили свидания. Стали, наконец, поднимать документы, была ли она вообще в августе привлечена к швейной
