— «Чувствовать отвращение» — это не значит описывать то, как я себя чувствую.
— Но… Но… я не поняла, зачем ты сейчас это сделал, — сказала она, указывая на скомканный лист в его руках.
— Мне извиниться?
— Ты спас меня. Ты отправился искать меня.
— Хотел бы я знать, где ты была сегодня утром? Пичи прижала бархатную шкатулку к своей груди. Она была очень обеспокоена и смущена. И зачем надо было брюзжать в такую минуту, когда она почти что разобралась в себе и нашла, за что можно было полюбить его.
— Извини, я заставила тебя побеспокоиться, Сенека.
В душе Сенека негодовал — хотелось бы ему знать, за все ли ей хотелось извиниться? А как насчет сотни и одного грехов, за которые она не извинилась?
— И я еще извиняюсь за то. — продолжала она, — что ругалась на тебя раньше. Я не знаю, как черт дернул меня за язык говорить в присутствии стражи про людей и их овец. Я сожалею, что придиралась к тебе за это. Я не бесчувственное животное… Я думала о тебе…
Ее слова ласкали и обжигали его. Пичи продолжала:
— Мой батюшка… он всегда говорил мне держать язык за зубами. Он был, конечно, прав. Но мне от этого не легче. А еще отец говорил, что у меня язык родился раньше, чем я появилась на свет божий. И думаю, что из-за своего языка я не попаду в Чистилище.
Сенека не ответил, хотя мысль о том, как у нее язык родился на свет божий раньше ее самой, развеселила его. Он чуть не расхохотался. Но… он пришел сюда не за этим, и улыбка могла бы испортить все дело. Он пришел устроить ей взбучку, и он сделает это!
— Пичи, — начал он.
— Чистилище… — перебила его она. — Сенека, У меня сегодня утром было много симптомов. Я проснулась утром рано и, черт побери, долго не могла вспомнить, где я нахожусь. А еще стопы ног… По ним словно мурашки забегали… Я тебе не рассказывала всего, так как не хотела тебя расстраивать. Вот как. Ты мой муж и имеешь право знать, что я слишком долго не протяну и ты… останешься вдовцом.
Сенека закрыл глаза, стараясь не выдать своего раздражения, а она подумала, что он опечалился из-за того, что она рассказала ему.
— О, Сенека, — продолжала она, — не переживай. Я сделаю все, что смогу, чтобы мы были счастливыми. Поэтому не расстраивайся по поводу этих симптомов, слышишь?
Он раскрыл глаза.
— Я не печалюсь по поводу так называемых твоих симптомов! Подумаешь! Ты потеряла ориентацию в пространстве, когда проснулась, а не память, это во-первых. Во-вторых, это не признак надвигающейся смерти. И в-третьих, не было еще такого человека, у которого мурашки не бегали по ногам! Понимаешь, в народе говорят, что «ноги замлели»! Вот что было у тебя. И вообще, признаки твоей смерти смехотворны. Бога ради, Пичи…
Она искренне улыбнулась ему.
— Я понимаю, — сказала она, — что ты стараешься не верить тому, что произойдет. Я понимаю тебя. — Она наклонила голову, чтобы получше рассмотреть бархатную шкатулку, которую она все еще держала у себя в руках.
Сенека взял у нее из рук шкатулку и гордо пошел к кровати. Он открыл шкатулку и высыпал ее содержимое на постель. Это были драгоценности! Они ослепительно сверкали и переливались, и манили к себе.
— Я держу свое слово в нашем договоре, — сказал Сенека. — Когда же ты будешь держать свое слово?
Замирая от восторга, Пичи подбежала к кровати. В центре лежала ее бриллиантовая корона, корона, которую носила пра-прабабушка Сенеки. А еще там ржал головной убор, сделанный как венок и тоже яз бриллиантов и других дивных камней. И рядом рассыпались еще много других драгоценностей. И Пичи не знала, хватит ли у нее времени и жизни все что переносить. Конечно же, она найдет время, а если не найдет, то наденет все сразу!
Она хотела взять в руки свою корону. Сенека перехватил ее руку.
— Я задал тебе вопрос: «Когда ты собираешься выполнять свое обещание?»
Любуясь своей сияющей короной, она не понимала, чего от нее добивался Сенека.
— Сенека… Ты… Я… я… ничего не понимаю. Я выполняю свое обещание. Я стараюсь делать все так, как ты мне сказал, — произнесла она.
Он все еще продолжал держать ее за руку, а потом повернул ее к себе так, что они чуть нос с носом не столкнулись.
— Разве я говорил тебе шляться одной по лугам и дорогам? Разве я тебе говорил садиться на жеребца, который дьявольски непослушен?
— Я никогда больше не уйду из дворца одна. Я…
— Наконец, я не говорил тебе навещать Шеррингхеймов! Я не говорил тебе готовить для них завтрак и прислуживать им с твоей чертовой белкой! Что это за выдумки? Какой позор врываться в чужую спальню и заставлять людей краснеть из-за того, что они предстали перед тобой в ночных рубахах?! Конечно же, если учесть, что ты тоже была в ночной одежде, то вы все были на равных.
— Сенека…
— Или я учил тебя сравнивать лорда Шеррингхейма с жестянкой, или я давал тебе указания, как угощать его собственную жену? И, конечно же, я не УЧИЛ тебя бросать ему в лицо салфетку!
Бодрое настроение Пичи быстро улетучилось. Он злился. Тот тон, которым он все это выговаривал ей, насторожил ее. Неужели она все сделала так плохо? А она надеялась, что Сенека одобрит ее действия.
— Возможно, у меня перепуталось все…
— Перепуталось? Что это значит? — спросил он громко.
— Перепуталось — это значит, что «я испортила все дело», да? — спросила она. В глазах у нее появились слезы.
— Когда у «тебя перепуталось» все, ты подумала обо мне, о том, кто я? — спросил у нее Сенека.
Она поняла, что скомканная Сенекой бумага была жалобой от лорда Шеррингхейма.
— Эта тонкогубая скотина, лорд Вэстон Шеррингхейм. Теперь я нанесу ему двойной удар! Сенека снова нахмурился.
— Двойной удар, — быстро объяснила она, — означает то, что я ударю Вэстона, а… он… ударится о землю. Его жена… Сенека, я уже решила! Я хочу, чтобы его жена Августа стала моей придворной дамой. Ты ведь хотел, чтобы у меня были придворные дамы? Так я смогу защитить Августу! Слышишь?
Сенека был сильно зол. Он разорвал письмо в клочки и думал о том, что Пичи была третьей за сегодняшний день, кто узнал о письме. Сенека был вторым. А первым был король: ему доставили жалобу прямо поутру. Свирепый голос отца стоял у него в ушах: «Она… — говорил король взахлеб, — она заставила их есть ее вычурную пищу. Она ввалилась к ним в спальню, когда они были в ночных рубашках. И кто бы мог подумать?! Они, дворяне, ели вместе с ее белкой?!» И еще смех… Саркастический смех его отца еще стоял у него в ушах.
Пичи видела, что на душе у Сенеки творится что-то неладное.
— Я не собиралась забывать о своем обещании, — пробормотала она. — Я постараюсь выполнить его. Я буду делать визиты тогда, когда ты скажешь и как ты скажешь! Я буду хорошо одеваться! Я, правда не знала, что то платье — ночная рубаха. Прости меня, если можешь, — сказала она.
— Ты, действительно, перепутала все мои указания, которые я тебе давал. Ты меня очень расстроила, Пичи. И я уже не надеюсь, что смогу тебя чему-нибудь научить!
— И я тоже не надеюсь, — тихо произнесла Пичи, опустив голову и уставившись глазами в пол.
— Если бы ты знал, Сенека, как я сожалею о всем случившемся, если бы ты знал, — произнесла она. Сенека не знал, что ему делать. Чувства у него раздвоились.
— Посмотри мне в глаза, — приказал ей он.
Она подняла голову и посмотрела ему в глаза.
— Неужели ты не знаешь, что можно, а что нельзя делать? Объясни мне, как можно не знать, что бросать в лицо салфетку — это плохо? Неужели в твоем родном городе Поссом Холлоу об этом не знают? —
