облики, уличных фокусников, нищих, художников, бандитов - священников! На больничной койке я так ясно вспомнил запах ладана: страха священных ароматов, исповеди, мучений...
Я вспомнил детство, гнусное воспитание. А что еще?.. презреть мои двадцать лет, когда другие вступают в этот возраст...
Нет! Нет! теперь я восстаю против смерти! При моей гордости это дело легкое: мое расставание с миром не заставит меня долго страдать. В последнюю минуту я буду нападать направо, налево... я...
- Ах! - милая, бедная душа, не ускользнула бы от нас вечность!
VIII. Утро
'Утро' построено по контрапункту к 'Вспышке зарницы' и ведет от горечи поражений, от неудачи ясновидения (поэт изъясняется не лучше последнего нищего с его бесконечным повторением обычных молитв 'Здравствуй, Дева Мария, благодати исполненная...' и 'Отче наш...') к уверенности, что кончается сообщение об аде (эти слова дают повод считать, что Рембо полагал завершить главкой 'Утро' всю книгу. См.: OSB, р. 476), и к развернутой оптимистической, социалистической утопии в последних абзацах.
Такое завершение придало бы всему произведению характер апофеоза и социалистической утопии, но ослабило бы связь книги с опытом 1872-1873 гг., с реальной исповедью Рембо, который с таким трудом пробивался 'сквозь ад'.
Видимо, поэтому Рембо должен был приписать еще одну главку, резюмирующую разные мысли, встречающиеся в книге.
Другие переводы - Н. Яковлевой и Н. Стрижевской.
Неизданный перевод Н. Яковлевой:
'Разве не было у меня однажды милой, героической, баснословной юности, достойной быть занесенной на золотые таблицы! Какому греху, какой ошибке обязан я своей расслабленностью? Вы, которые утверждаете, что звери рыдают, что больные впадают в отчаяние, что мертвые не могут мечтать, попытайтесь объяснить мне мое падение и мою дремотность. А я? Я могу сказать не больше, чем нищий, гнусавящий Pater и Ave Maria. _Я разучился говорить_!
Все же сегодня, мне кажется, я покончил с моим адом. Да, это был ад: древний ад, двери которого открыл Сын человеческий.
В той же пустыне, в ту же ночь, неизменно, мои утомленные глаза неизменно оживают при свете серебряной звезды, не потому, что встревожились Цари жизни, три волхва: сердце, душа, мысль. Когда же ступим мы по ту сторону побережий и гор, приветствовать рождение нового труда, новой мудрости, бегства тиранов и демонов, конец суеверий, - поклонимся- первыми! - рождеству на земле?
Песня небес, поступь народов! Рабы, не будем проклинать жизнь'.
IX. Прощанье
Примечания к предыдущим главкам могут объяснить противоречивость 'Прощанья'. Принцип построения 'Прощанья' скорее напоминает принцип построения музыкальных произведений XIX в., чем принцип построения произведений поэтических. Здесь 'вступают' в крайне сжатом виде основные темы всего произведения.
Первый абзац показывает, что, хотя поэт разочаровался в ясновидении, ему все же претит поэзия, укладывающаяся в задачи временные и временные: он прошел не только сквозь 'пору' в аде, но вообще сквозь 'пору пор', ему нужны радикальные решения (вспомним выше: 'изменить жизнь'!)
Поэт еще раз отказывается от буржуазной цивилизации, воплощенной в образах Лондона, нищая жизнь в котором метафорически представляет смерть христианский Страшный суд. Конец второго абзаца как бы перефразирует Спинозу, его мысль, поразившую Герцена: 'Homo liber de nulla re minus quam de morte cogitat et ejus sapientia non mortis sed vitae meditatio est' ('Свободный человек менее всего думает о смерти, а мудрость его основана на размышлении о жизни, а не о смерти'). Замыкается абзац возвращением от метафоры к прямому смыслу слов: 'Чудовищные воспоминания! Нищета мне ненавистна!'.
Слово 'misere' в XIX в. обозначало нищету в прямом и в переносном смысле. Так, оно широко употреблялось Марксом.
Зима страшна Рембо как пора, когда человек больше зависит от устроенности жизни, от 'комфорта', от 'к_а_мфот' (Рембо пишет слово по-английски).
Затем поэт возвращается к социалистической утопии, к своей миссии прорицателя. Но это по его мнению, не сбывается: его 'слава художника и создателя грез рассеяна'.
Потом та же тема, в личном плане - Рембо, поэт напрасно считал себя чудотворцем или ангелом: как все другие, он брошен на землю; мужик как все!
Единение, на которое он уповал, пророком которого себя считал, - не окажется ли оно обманом, 'сестрою смерти' для поэта?
Поэт одинок: ему не от кого ждать помощи.
Как ни высоки были замыслы и мечты ясновидца - они оказываются мечтами. Теперь Рембо понимает, что 'новый час', наступающее время, во всяком случае, очень суровы.
Но все же поэт добился победы - видит ее в самой борьбе, в готовности мстить за тех, кто заклеймен проклятием...
Видит победу в отказе от всяких пережитков религиозного мышления: 'Надо быть абсолютно во всем современным' (см. аналогичную интерпретацию этих слов у Сюзанны Бернар. OSB, р. 478); 'никаких псалмов. Завоеваний не отдавать...'.
Рембо вновь пишет так, как будто он имеет в виду идеалы социалистов-утопистов и опыт Коммуны. Но все же он не говорит, не хочет, не может, не умеет сказать, что это за борьба. Но это канун - 'а на заре, вооруженные пылким терпеньем, мы войдем в города, сверкающие великолепьем'.
Затем строки, должно быть обращенные к Верлену, в котором поэт больше не видит товарища в осуществлении своих замыслов.
И все-таки, хотя Рембо прошел сквозь ад, он остается одиноким, даже если знает, что истина конкретно воплотится и в духе и во плоти.
Горький оптимизм: Рембо думал, что прошел сквозь ад, а предстоял еще долгий путь - и не ему одному...
Мало того, путь им начертанный, в таком виде, в каком он был им начертан, не был им воплощен во плоти и не мог быть никем воплощен.
Но титаническое усилие, рывок к грядущему Рембо осуществил - как никто из поэтов его времени.
Составил Н. И. Балашов; подбор русских переводов и примечания к ним И. С. Поступальского. Обоснование текста - Н. И. Балашов
