Около памятника Петру остановился.
- Петр Алексеевич,- сказал он, обращаясь к памятнику.- Ваше императорское вели-чество, русский народ настой из лошадиного навоза пьет и покоряет сердце Европы за полтора рубля с огурцами. Больше я ничего не имею сказать! - снял шляпу, поклонился и пошел дальше, по Английской набережной через Николаевский мост на Васильевский остров.
На бульварчике между седьмой и шестой линией за Средним проспектом народ запрудил дорожку. Все стояли, и хоть бы кто слово сказал, так было необычайно тихо.
Под деревом сидела старуха и, тряся головой, опутанной тяжелыми белыми волосами, только смотрела, и не слезы, кровь текла по щекам из ее смирных глаз тихими струйками
'Не дождалась,- подумал Маракулин,- Лизавета Ивановна не дождалась, не сделала божьего дела, не передала своего счастья, несчастная!'
И вдруг почувствовал страшную жажду, словно бы ожгли его эти кровавые тихие слезы.
Недалеко от Малого проспекта, на седьмой линии, около огромного дома, в маленьком одноэтажном домишке пивная. Какой-то завалящий гривенник нашелся в кармане, и Маракулин завернул в эту пивную: жажда мучила его невыносимо. Он сел за грязный залитый столик лицом к окну, взял газету так, не читать, а так.
- Голодного накормить можно, бедного обогатить можно,- донесся знакомый голос и слова знакомые,- а коль скоро ты влюблен и предмет твой тебе не взаимствует, тут, хоть тресни, нет помощи!
'В Муркин день беспокойный старик Гвоздев, вот кто это говорил!' вспомнил Мараку-лин и, положив газету, схватился за теплое пиво.
- Шутите все, Александр Иванович, я, Александр Иванович, намедни мышь съел на Афонском подворье, за пять рублей съел-с, с братией афонской спор держали. 'Съешь, говорят, Гвоздев, твоя пятерка, а не съешь, нам подавай!' Хорошо, изловили сейчас мышку, на подворье мышей много, серенькая такая, мышонок. Снял я шкуру с мышонка, поджарил его немножко с боков для вкусу, разрезал на ломтики, посолил, благословился и скушал. Мышку-то скушал-с и забрал пятерку, а самого смех душит, говорю: 'Еще афонские, хе, пятерку за мышонка, да я у Прокопия Праведного этакую крысищу за рубль без соли съел!'... Мне, Александр Иванович, хоть бы только как-нибудь прожить!
А в ответ Гвоздеву протянулся чей-то растроганный голос:
- Из-за вас я погибаю, славненькие глазки!
- Я сам, Александр Иванович, до женщин охотник! И уж что-то грузно повалилось на липкий пол и забарахталось и заплакало горько, как только плачут дети, как Акумовна плакала горько, все вспомнив под пение Марьи, все свое,- свой катучий камень.
Допив теплое пиво и пуще растравив жажду, Маракулин вышел. Он шел по своему ровному прямому пути на Невский. Уж наступила ночь. Там, на Невском, дождется он Верочку. Он всю ночь будет караулить ее. Увидит Верочку, все ей расскажет и простится с ней.
И не ошибся, ведь белая ночь - белая не обманет! Ночь-то белая не обманет. Верочка сразу появилась, он узнал ее в темном.
Но и замер от ужаса: все женщины до одной были в темном - все было темное, и платье, и шляпа, и перчатки.
И они не увертывались, они шли уверенно и важно мимо городового в белом, огибая горо-дового в белом, словно в каком-то старинном торжественном танце, от Знаменья до Адмирал-тейства и от Адмиралтейства до Знаменья.
- Верочка,- кликал он,- Верочка! - заглядывая в глаза каждой, ни одной не пропуская, и темное, что-то холодное обвивалось змеей вокруг его сердца.
Это отчаяние обвилось вокруг его сердца.
И уж смерть извилистыми окольными путями подходила к его порогу.
И всю ночь бродил он в отчаянии и тоске смертельной, заглядывая в глаза каждой, ни одной не пропуская, останавливался на Аничковом мосту и там стоял, пропуская их всех перед собой.
И они огибали его, как городового в белом, шли уверенно и важно, словно в каком-то старинном торжественном танце, от Знаменья до Адмиралтейства и от Адмиралтейства до Знаменья.
И когда взошло солнце и все они темные сгинули куда-то, не осталось ни одной темной, никого не осталось на Невском, только городовые в белом, Маракулин повернул по Литейному к Финляндскому вокзалу.
Он вдруг решил, и это как-то само собою решилось: он поедет в Тур-Киля на дачу к Васи-лию Александровичу, к Вере Николаевне, к Анне Степановне, они ведь его сколько раз выруча-ли, они его выручат, они ему молока дадут, ему есть хочется,- ему ведь всего двенадцать лет! - они ему молока дадут.
Была троицкая суббота - канун Троицы, и по Литейному уж везли троицкие деревца:
кудрявые зеленые возы тянулись по улице, такие зеленые - молоденькие березки.
На Финляндском вокзале поездов еще не было и пришлось бы ждать, а сидеть на вокзале не хотелось, и Маракулин пошел по шпалам, но, пройдя немного, у моста сошел с путей, сел у канавы и заснул.
И спал он крепко, как спал, должно быть, Плотников те двое суток своих в несчастном жестоком запое.
Когда же Маракулин проснулся, был вечер - конец субботы.
И снова пораженный внезапной сумрачной мыслью, что срок ему - суббота, он поледенел весь.
И не хотел верить сну своему, и верил, и веря, сам себя приговаривал к смерти.
Родится человек на свет и уж приговорен, все приговорены с рождения своего и живут приговоренными и совсем забыв о приговоре, потому что не знают часа, но когда сказан день, когда отмерено время и положен срок, указана суббота, нет, это уж выше сил человеческих, данных богом человеку, которого, наделив жизнью, приговорил, но час смерти утаил от него.
И суббота наступила, суббота подходила к концу, срок настал, и час близился.
А на его ровном и прямом безнадежном пути, где пропала последняя тень и след надежды, тихие и цепкие, как червячки, злые темные силы надвинувшегося отчаяния догрызали последние связи его крепкой основы жизни:
Трудно ему было отрываться от жизни.
'А может быть, сон-то сном, а на проверку совсем и не то выйдет, почему это он так пове-рил сну? И разве можно верить какому-то сну, этак, пожалуй, бог знает до чего дойти можно! И почему он Акумовне не рассказал этот сумрачный сон свой, ну пусть бы Акумовна сообразила, она ведь божественная, она сказала бы, правда или неправда'.
Маракулин бросился к трамваю, уже сел в трамвай, но, вспомнив, что у него нет ни копейки и последний завалящий гривенник он в пивной оставил, соскочил и, чуть не обгоняя трамвай, побежал на Фонтанку.
И он добежал до Фонтанки, до Буркова дома, но в квартиру нелегко было ему проникнуть.
Ему казалось, что звонил он с полчаса, по крайней мере, а никто не отпирал и не подавал голоса, и бросил он звонить, принялся стучать в дверь, но и на стук никто не отозвался, в квартире было тихо, и только ветер посвистывал в щели - должно быть, трубы в печах были открыты, жутко посвистывал ветер.
Еще позвонил Маракулин, еще постучал, постоял, подождал и спустился в швейцарскую, но и Никанора не оказалось - куда-то в лавочку ушел, а Ванюшка, Никаноров сын, ничего не знает: видел Акумовну поутру и больше к ней не подымался, Акумовна дома, а сам все смеется чего-то.
'А если дома Акумовна, то отчего не отзывается и дверь не отпирает, ведь он же с полчаса звонил, по крайней мере, и стучал не меньше, уж не померла ли старуха?'
И он вышел в переулок, и, зайдя в ворота, пошел к черному ходу.
Странно, подымаясь на лестницу, вдруг услышал, как звонят ко всенощной в Москве у Воскресения в Таганке, и в тревоге удробило сердце.
Дверь в кухню оказалась незапертой.
Акумовна сидела у плиты, и голова у ней была повязана белым,- в белом платке.
'Мать будет в белом!' - вспомнились ночные слова из семицкого сна.
И перед Акумовной на блюдечке лежали два яйца, третье яйцо она ела.
