Ремизов Алексей
В плену
Алексей Михайлович Ремизов
(1877-1957)
В ПЛЕНУ
Повесть
Часть первая
В СЕКРЕТНОЙ
1
Звонит тюремный колокол. Всполыхнулось сердце, подняло на ноги. Я вскочил и одеваюсь.
Я не отдаю себе отчета: куда и зачем?
Я чувствую то же, что однажды в детстве. И я вспоминаю, как однажды ночью в наш дом привезли Иверскую - икону, я спал, и вдруг меня разбудили...
Надзиратель выводит меня на тюремный двор.
Искристо-тихая морозная ночь. Сонными желтыми огнями горит тюрьма.
Я хожу по кругу. И не могу проснуться.
Однажды ночью в наш дом привезли Иверскую - икону. Тогда я был совсем маленький, спал с зайчиком. Я прикладывался к иконе, и зайчик прикладывался. Потом игрушку куда-то закинули... И у меня нет больше игрушки.
Прищурившись, фонари следят за мною.
2
Бледно-оловянный свет - непробудные сумерки.
Или на воле снег идет, или солнце больше не светит?
Надзиратель открывает форточку в моей двери.
Тихо в тюрьме. Где-то чуть слышно читают молитву: Отче наш.
Внизу против меня камера раскрыта. У двери стоит на коленях старик арестант, трясутся его старые руки.
Кто-то закашлял. Кто-то заплакал.
- Кто там плачет?
Да это ветер. Мой сторож-ветер.
Кончилась молитва. Захлопнули форточку. И глухо застучало по трубам. А мне все виделся старик арестант у своей раскрытой двери - тряслись его руки. И я почувствовал, как где-то под одним кровом со мною словно зверь проснулся.
Зверь проснулся. Ни света ему, ни простора. Давят стены, задыхается сердце.
Ломает зверь когти - непокорный зверь.
А мимо двери по коридору, смеясь, звенят кандалы.
'Белые голуби - мои надежды и мои мечты - не покидайте меня! В одинокие часы моих ночей вы прилетали под мою кровлю. Сдружились со мною. Наворковали мне о счастье. Шелестом крыльев отгоните тоску, огонек раздуйте, засветите мне свет. Белые голуби - мои надежды и мои мечты - не покидайте меня!'
3
Камера - нора. Побуревшие, перегорелые от нечистот и насекомых нары. Серая в пятнах постель. Качающийся черный столик. Качающаяся черная табуретка с чуть заметным цепляющим-ся гвоздиком. Обгрызанная, истертая ложка в углу за образком. Узенькое продолговатое окно, густо замалеванное белилами. За двойною рамой снаружи железный щит.
Под потолком жестяная, липнущая от проливаемого керосина лампочка с косящим огоньком.
От нар и ложки за образком робкая, забитая тень.
С сыростью и испарениями весеннего вечера проникают ко мне через липкие стены долгие тюремные песни.
И летит, высоко уносится песня.
И кажется мне, она вылетает на кровлю, и падает там на белую грудь облаков, и катится к черной ограде теплого неба, где родится весна, где роятся слезинки первых листочков и ткутся узорные ткани цветов.
'Песни, много в вас тайны. Когда вы несетесь, образы мчатся за вами. Я вижу тех, кого нет, и тех, кто далеко теперь, и тех, кто еще не жил на свете, но кого я желаю'
Песня волнуется, песня играет, песня горит.
'Песни, много в вас тайны. Как они близко, ваши спутники-образы! Я вижу живыми и тех, кого нет, и тех, кто далеко теперь, и тех, кто не жил на свете, но кого я желаю. Они мне протягивают руки и, как сон, убегают'.
Кто-то окрикнул. И песня, как птичка, спорхнула.
Монотонно позвякивая шашками и стуча сапогами, ходят по коридору часовые, как мои тюремные дни, позвякивая шашками и стуча сапогами.
4
- Отчего темно так? - спросил я в первый день у моего дежурного.
- Темно,- дежурный мнется,- а потому темно, что тут днем ли, ночью одна цена: такое уж строение. Поправил дежурный лампочку и вышел. А когда в полдень я спросил его:
- Отчего не светает?
Он посмотрел на меня как-то не то сурово, не то жалеючи:
- Эх, барин, много тут греха было! Днем ли, ночью - одна цена: темно... Гимназист один на третьи сутки повесился.
И опять ушел. И стало еще темнее.
А сегодня в мое окно пробрался солнечный луч: сначала один, потом другой, потом третий.
'Золотые лучи, вы с воли, вы грели подснежник, вы горели на храмах, вы играли на улицах, вы бродили в лесу и выгоняли из норок зверей,- все, к чему прикоснетесь, все оживает. Согрейте меня!'
Но и лучи меня покидают.
По-зимнему лампа горит.
А где-то близко у тюремных каменных стен распускается первая робкая травка. А где-то там за стеною, за полем, у моего дома, перед моим окном, бузина зацветает.
Я не знаю, живу или нет?
5
- Сегодня дочку похоронил! - сказал мне, забыв инструкции, исполнительный, обыкновен-но отмалчивавшийся, надзиратель-подстарший.
Знать, сильно схватило, забыл он свои инструкции.
Молоденький такой солдатик, усы так чуть-чуть.
- Что такое? - спрашиваю растерянного солдатика.
- Мочи нет, хоть в Турцию бежать: жизнь каторжная!
Татарин один, уборщик коридора, пометет-пометет и остановится, станет как вкопанный, замрет весь: два года просидел, еще год сидеть.
- Лошадь украл, и не нарочно, а так произошло!
Цыган-кандальник все песни поет под моей дверью. Поет цыган, кандалами пристукивает, а в голосе такая тоска...
- Сахарцу, барин, пришлите с Авдеевым. Авдеев - арестант, прислуживающий в секретной. Сахар посылается.
- Цыган весь ваш сахар проиграл,- докладывает вечером Авдеев.
А на следующий день старая песня:
- Сахарцу, барин, пришлите с Авдеевым.
Есть в тюрьме дети... Отец с собою в тюрьму взял свою пятилетнюю девочку.
Глазенки печально смотрят - не улыбнется она, а личико бледненькое, зеленоватое.
- Тя-тя! Тя-тя!
Отец возьмет девочку на руки и носит по коридору, занимает ее,баюкает цепным звоном... И понесет он ее на вечную каторгу, понесет на руках, которыми зарезал чужого ребенка...
Все, что живет за моею дверью, идет ко мне, держит меня, сживается со мною, просит о помощи.
Но как помочь и чем помочь? Кто им поможет?
И в ответ только мыши скребутся, то ласково-тонко, словно понимают, то со злостью, словно готовы перегрызть тебе горло.
6
Пасхальная полночь.
Все камеры заперты.
Ожидание томительное, как перед приговором.
Изредка вырвется смех и куда-то забьется.
Из конца в конец одиноко и глухо ходят часовые...
