всего будет молчать. Да, кроме того, разве не было в самом деле 'неосторожностью' с моей стороны подготовлять радиографический сеанс, совершенно этого не скрывая? Лично я ни на секунду не сомневался в истинном положении вещей: Прозоп за нами следил. Он держал в Бельвю наемных шпионов. А раз я пришел к такому заключению, неизбежно должно было явиться опасение, что Жан Лебри непременно находится под угрозой нападения.
Раньше всего я должен был посчитаться с мнением его самого. Мы долго вместе обсуждали этот вопрос - Жан и я. Я настаивал на том, чтобы он разрешил мне довести до сведения полиции угрожающую ему опасность. Но он отклонил это предложение. Ему казалось, что это будет очень трудно сделать, не нарушив тайны его глаз, и на этот раз мне снова пришлось повторить ему свое обещание молчать.
В конце концов мы порешили, что каждый из нас примет со своей стороны все возможные меры предосторожности. На этом дело и кончилось.
Но я должен сказать, что был момент, когда я был готов поделиться своими опасениями с мадемуазель Грив. Ведь Жан не мог - да и не хотел внезапно прекратить свои прогулки с ней, а мне казалось крайне неосмотрительным допустить, чтобы этот беспомощный больной, над которым нависла такая страшная угроза, бродил по лесам вдвоем с Фанни - с молоденькой девушкой, почти ребенком.
К тому же ведь она даже не знала, что ей следует непрестанно быть настороже. Я непременно хотел вмешаться в это, но и тут, как всегда и во всем, эта проклятая тайна препятствовала проведению в жизнь всех моих добрых намерений. Кроме того, даже если бы Фанни удовлетворилась какими-нибудь туманными объяснениями относительно моих опасений, какие она могла принять меры? И как могла она сделать это без того, чтобы Жан сразу же не догадался обо всем? Как ухитриться вооружить, например, Фанни револьвером, чтобы мнимый слепой не увидал оружия и не потребовал разъяснений?
Увы! Мне недолго пришлось опасаться того, что на Жана Лебри будет совершено нападение во время прогулки.
Как раз в то время, когда я собрался поехать с ним в Лион, чтобы там подвергнуть его радиографическому исследованию, у него сделался страшный припадок кашля, сопровождавшийся сильным кровохарканием. Мы сейчас же уложили больного в кровать. И ему уже не суждено было встать.
Мне стало сразу ясно, что он проживет не больше двух недель. С этого момента у нас не было других мыслей, других забот, как только стремиться облегчить его страдания. Фанни почти бессменно сидела у изголовья больного. Ей помогала Цезарина, мадам Фонтан и значительно менее - бедная мадам Лебри. Под предлогом того, что больной очень слаб, я воспретил входить в его комнату кому бы то ни было постороннему и сам проводил у него все свое свободное время.
Прежде всего у Жана Лебри сделался сильнейший приступ лихорадки, в течение которого он утратил всякое представление о действительности. Тем не менее, подергивание лица и постоянное стремление защитить руками глаза дали мне понять, что он страдает от каких-то электрических сверканий, а потому я надел ему дымчатые очки, посоветовав Фанни делать это даже и среди ночи каждый раз, как ей будет казаться, что ему мешает свет. Мадемуазель Грив, как послушная и исполнительная сестра милосердия, не могла мне ничего на это возразить, да и не возражала. На третий день болезни Жан очнулся от своего забытья. Фанни и я сидели по обеим сторонам его кровати и наблюдали за его медленным пробуждением.
Больной повернул голову сперва ко мне, потом к ней. У меня появилось предчувствие, что он сейчас произнесет наши имена и тем самым обнаружит, что он узнает нас, что он видит. Ведь он уже научился быстро различать электромагнитные особенность различных людей. Из предосторожности я поспешил заговорить с ним раньше, чем он успел что-нибудь сказать:
- Мы здесь, Жан, мадемуазель Грив и я, вы меня слышите?
Он знаком дал мне понять, что слышит меня, затем долго снова лежал без движения. Потом он взял наши руки и медленно соединил их вместе, точно совершил какой-то торжественный обряд.
- Monsieur u madam... - прошептал он.
Глядя на его лицо, становилось ясно, что ему уже не суждено никогда улыбнуться.
Каким мы обменялись взглядом, мы, которых он соединял с такой трогательной простотой! Я видел, как глаза Фанни наполнились слезами. Не будучи в силах сдерживаться, она опустилась на колени и судорожно рыдала, положив голову на кровать.
После некоторого молчания Жан Лебри снова принялся что-то шептать. Я нагнулся к нему, чтобы лучше расслышать.
- Бар! - говорил он. - В письменном столе... Средний ящик... Там завещание!.. Возьмите его!.. У мамы предрассудки... Она будет против... Вы знаете, против чего... Но завещание... категорическое... Я завещаю вам мои глаза... Я разрешаю вскрытие... Ах! Прозоп звонит у двери... Не давайте ему войти! Где мой револьвер?.. Фанни, вы слышите звонок?.. Это Прозоп!.. Он сжег больницу... Он не получит моих глаз... Как он звонит! Как он звонит!..
У него снова поднялся жар и начался бред. Из уст Жана лился безудержный поток слов, иногда непонятных, но в большинстве случаев открывающих его сокровенную тайну.
Его преследовали воспоминания о войне и главным образом - о пребывании в плену. Опасаясь того, что его разговоры могут возбудить любопытство и вызвать всякие пересуды, я устроил так, что с этого дня за ним ухаживали поочередно только мы с Фанни, тем более, что я преклонялся перед ее выносливостью и был бесконечно благодарен за умение молчать.
Состояние Жана резко ухудшилось. Он то бредил, то погружался в забытье. Иногда, в моменты просветления, он слабым голосом говорил с нами о нашей будущей супружеской жизни. Казалось, что это был единственный вопрос, который его интересовал...
Но на шестой день вечером, после того, как я сделал ему подкожное вспрыскивание, он вдруг спросил меня, указывая в угол комнаты:
- Что вы там спрятали?
- Там, наверху? Там ничего нет. Вам просто что-то показалось, Жан!
- Зачем вы меня обманываете? Скажите мне, Бар, что там такое?
Веки его широко раскрылись, обнажив его глаза, такие же, как глаза статуи. Он следил взглядом за движением своего видения. Оно, видимо, вскоре исчезло, потому что он перестал говорить о нем.
Я не придал этому случаю никакого значения, считая, что это была лишь галлюцинация. Тем не менее это явление стало так часто повторяться и производило такое потрясающее впечатление на больного, что я считаю необходимым остановиться на его описании.
Насколько я мог понять, первое видение явилось Жану Лебри в виде вращавшегося туманного диска, окрашенного в фиолетовый цвет. Этот диск проплыл через комнату и, пройдя сквозь потолок, исчез, затерявшись где-то в пространстве. Но затем умирающему с каждым днем стало являться все больше и больше таких дрожащих и кружащихся дисков, и он различал их теперь значительно отчетливее. Он вслух описывал самому себе их вид, не обращая внимания на меня и на Фанни. Теперь он видел уже не диски, а легкие, почти прозрачные шары, внутри которых что-то крутилось с бешеной быстротой. Сами они медленно плыли по комнате, то исчезая, то вновь появляясь, пройдя сквозь стены. Они передвигались по воздуху и с одинаковой легкостью проникали сквозь мебель, сквозь дома, сквозь землю. Иногда они прицеплялись к вещам или к живым существам или сцеплялись вместе, как гроздья, и Жан Лебри сравнивал их с нагромоздившимися друг на друга мыльными пузырями, внутри которых происходил какой-то таинственный водоворот или вихрь. Он стремился отогнать от себя эти пузыри, когда они приближались к нему. Но мог ли он их от себя отогнать? Глядя на то, как он старался вырвать их из своей груди, уверяя, что они его душат, приходилось усомниться в этом.
Однажды он сообщил мне, что один из этих шаров прицепился к моему мозгу, и я отчетливо помню, что в то время я мучился страшнейшей головной болью. Но, может быть, это было лишь совпадение?
Невольно напрашивался вопрос: был ли Жан Лебри все еще способен продолжать свои наблюдения? Следовало ли считать, что он видел в бреду несуществующие вещи, или можно было верить тому, что его все прогрессирующее в своем развитии, все утончавшееся шестое чувство достигло такой силы и совершенства, что давало ему возможность лицезреть образы, о существовании которых никто и не подозревал? До сих пор его глаза-электроскопы улавливали электромагнитный облик таких явлений, которые мы, обыкновенные люди, способны воспринимать при помощи своих пяти чувств. Но для него этот облик постепенно становился все более точным, все более полным. Кто может поручиться за то, что, привыкнув к изобретенным Прозопом аппаратам, Жан Лебри не пошел еще дальше вперед и не стал способен различать
