В ней бог Аполлон заявляет во время суда над Орестом, убившим свою мать: «Дитя родит отнюдь не та, что матерью зовется. Нет, ей лишь вскормить посев дано. Родит отец. А мать, как дар от гостя, плод хранит».
«И вот вам правоты моей свидетельство, — продолжает Аполлон. — Отец родит без матери. Пред вами здесь Паллада-дева, Зевса Олимпийца дочь. Она не из чрева темного — Кто из богинь подобное дитя родит?»
Афина, которая, согласно древнегреческим верованиям, появилась из головы своего отца, Зевса, присоединяется к словам Аполлона. «Ведь родила не мать меня. Мужеское все Мне ближе и дороже. Только брак мне чужд. Отцова дочь я, и отцу я предана. И потому жалеть не стану женщину, убившую супруга. В доме муж глава».
Хор Эриний, или Фурий, в ужасе восклицает: «О боги молодые, вы втоптали Закон старинный в грязь». Решающий голос подает Афина — и Орест освобождается от кары за убийство своей матери.
Убийство матери — не преступление
Почему, спросите вы, кому-то могло понадобиться отрицать самые естественные и могущественные человеческие отношения? Почему такой блестящий автор, как Эсхил, должен писать на эту тему драматическую трилогию? И почему эту трилогию — которая была в те времена не театральной постановкой в привычном нам смысле, а ритуальным действом, обращенным к чувствам и призванным воспитывать подчинение господствующим нормам — показывали всем афинянам, включая даже женщин и рабов, во время значительных празднеств?
Пытаясь ответить на вопрос о нормативной функции «Орестеи», исследователи традиционно видели здесь попытку объяснить с ее помощью истоки греческого ареопага (суда). Правосудие в этом суде — новшество по тем временам — должно было вершиться не через родовую месть, а с помощью более беспристрастных правовых механизмов. Однако, как указывает британский социолог Джоан Рокуэлл, такая интерпретация бессмысленна. Она даже не касается главного: почему это судебное дело — первое дело, которое рассматривалось в ареопаге, оказалось убийством матери ее собственным сыном? Не ставит она и основного вопроса: каким образом в этом «моральном уроке» в пользу государственного правосудия сын может быть оправдан за преднамеренное хладнокровное убийство матери — да к тому же на таком явно нелепом основании, будто бы он не имеет к ней отношения.
Для того чтобы узнать, какие же нормы в действительности выражает и подтверждает «Орестея», нам придется взглянуть на трилогию в целом. В первой пьесе, «Агамемнон», царица Клитеместра мстит за кровь своей дочери. Мы узнаем, что по дороге в Трою ее муж Агамемнон хитростью уговаривает ее послать к нему их дочь Ифигению якобы с целью выдать ее замуж за Ахилла, а на самом деле — чтобы принести ее в жертву ради удачного морского похода. Когда Агамемнон, вернувшись с войны, совершает ритуальное омовение, смывая с себя грехи войны, Клитеместра набрасывает на него накидку и закалывает его. Она ясно дает понять, что поступает так, движимая не просто личной скорбью и ненавистью, но социальной ролью главы клана, которая должна взять на себя отмщение за пролитую родственную кровь. Она действует согласно нормам матрилинейного общества, где ее долг как царицы — восстановить правосудие.
Во второй пьесе, «Хоэфоры», ее сын Орест переодетым возвращается в Аргос. Он входит во дворец матери как гость, убивает ее нового супруга Эгисфа и, после некоторого колебания, мстя за смерть отца, убивает и мать. Третья пьеса, «Эвмениды», рассказывает о судебном процессе над Орестом в храме Аполлона в Дельфах. Мы узнаем, что эвмениды, как представительницы старого порядка, стоящие на страже справедливости, защитницы общества и вершительницы правосудия, преследовали Ореста. И теперь суд из двенадцати граждан Афин под председательством Афины должен решить исход дела. Но поскольку голоса разделились поровну, решение принадлежит Афине: Орест оправдан, так как не пролил родственной крови.
Таким образом, «Орестея» переносит нас к тем временам, когда происходило «столкновение культур матриархата и патриархата», как об этом говорят X. Д. Ф. Китто и Дж. Томпсон. Или, иными словами, трилогия прослеживает — и подтверждает — переход от норм партнерства к нормам господства.
Как пишет Рокуэлл, «если в первой пьесе месть Клитеместры кажется справедливой, то затем ее дочь забыта, призрак ее растаял, потому что у женщины нет таких прав, на которые она претендует». Ибо «если столь могущественная персона, как Клитеместра, в ответ на такое злодейство, как убийство дочери, не имеет права отомстить, то какие вообще права есть у женщины»?
То, что случилось с этой «дерзкой» царицей — наглядный урок, долженствующий отбить у женщины охоту даже помыслить о непокорности. Более того, роль Афины в этой нормативной драме, по словам Рокуэлл, — «мастерский ход культурной дипломатии; очень важно, что в момент общественных перемен ведущая фигура побежденной стороны принимает новую власть».
Когда превосходство мужчин было признано Афиной, прямой преемницей Богини и покровительницей города Афины, переход к мужскому господству должны были принять все афиняне! А наряду с этим — и переход от системы коммунальной или плановой собственности (наследовавшейся по женской линии) к системе частной собственности мужчин на имущество и женщин. Как, пишет Рокуэлл, «если первый процесс нового ареопага признал, что матереубийство не является святотатственным преступлением, потому что не существует материнского родства, какие еще доводы нужны в пользу патрилинейности?».
Афинянам показали, что в конце концов сдались даже древние фурии. Наступила новая эпоха, на смену старым нормам пришли новые, и ярость фурий уже никого не пугала. Полностью побежденные, они удаляются в пещеры у подножия Акрополя, так как Паллада «убеждает» их остаться в Афинах, повторив замечательный аргумент о том, что убийство своей матери — это не пролитие родственной крови. Подчинившись, они обращаются к своим старым силам, силам Богини, и обещают служить Афине, охраняя этот город, который чтут «мощный Зевс — всевершитель и Арес» (Арес, конечно, был богом войны).
Как последний след женской власти до-олимпийского периода, фурии все еще определяют судьбы мужчин и женщин, отмеряя смертным срок их жизни. «Подобно Кали в индуистской мифологии, — пишет Рокуэлл, — женщина дает жизнь и смерть». Однако теперь эти последние представительницы женского могущества загнаны под землю как в основном периферийные фигуры в мужском пантеоне новых богов.
Сознание господства и сознание равноправия
«Орестея» была призвана повлиять на людей, изменить их взгляды. Удивительно, что в этом все еще была потребность спустя почти тысячелетие после того как ахейцы захватили Афины в 8 в. до н. э. Хор от имени эвменид коротко формулирует суть трилогии: носительницы «закона старинного» обречены «В черные недра земли нынче уйти с позором».
Хотя во времена Эсхила образ мыслей прошлого еще не был полностью уничтожен, на общественных торжествах уже можно было открыто объявить, что все преступления мужчин против женщин, даже убийство дочери собственным отцом, должны быть прощены. Так основательно изменились взгляды, что можно было утверждать: собственно, матери и дети никак не связаны, родство по материнской линии не имеет никакой опоры в жизни, а вот по отцовской как раз имеет.
В течение двух последних тысячелетий кое-кто из гигантов западной науки, например, Герберт Спенсер, все еще «объяснял» мужское господство тем фактом, что женщины — не более чем инкубаторы для мужской спермы. Теперь, когда наука доказала, что ребенок получает равное число генов от каждого из родителей, теория об отсутствии родственной близости между матерью и ребенком больше не преподается в школах и университетах. Но и сегодня наиболее влиятельные религиозные деятели, а также многие известные ученые все еще внушают, что женщины помещены Богом или природой в этот мир прежде всего чтобы обеспечить мужчин детьми — предпочтительно сыновьями.
И сейчас наши дети носят фамилии, говорящие только об их родственной связи с отцом. Более того,
