значит, есть тут что-то особенное, и Педро Орсе заметил, что сам стоит на нем, на огромном камне, формой отдаленно напоминающем корабль, а на нем торчит другой камень, длинный и узкий, как мачта, и вот ещё один – совсем как руль, и румпель есть, хоть и сломанный. Греша на темноту, Педро Орсе обошел камни кругом, потрогал их и ощупал, и убедился, что глаза его не обманывают, перед ним и вправду – вот приподнятый и заостренный нос, вот тупая корма, вот несомненная мачта и очевиднейший руль – самый настоящий корабль, только из камня. Геологический феномен. Педро Орсе более чем сведущ в химических процессах, чтобы объяснить происхождение находки: древний корабль, построенный, разумеется, из дерева, с незапамятных времен выброшен на берег волнами или брошен командой, стоит здесь на камнях, земля и песок заносили его, а потом органическое вещество минерализовалось, а корабль очистился от земли, и сколько же ещё тысячелетий, дождей, ветров, смены холода и жары потребуется, чтобы размыть его очертания и сточить его обводы, сделать неотличимым от камней? Педро Орсе уселся на палубе – в таком положении ему не видно ничего, кроме неба да моря вдалеке, если бы корабль чуть покачивало, показалось бы, что он плывет, и тут – вот она, сила воображения! – старику пришла в голову нелепая мысль: этот окаменелый корабль на самом деле плывет, да не просто плывет, а ещё и тащит за собой, как на буксире, весь наш Пиренейский полуостров, ох, не надо доверять бешеному бреду фантазии, а, впрочем, ничего невозможного бы не было в привидевшемся Педро Орсе плавании, мы и не такие чудеса видали, да вот беда – корабль-то стоит кормой вперед, и ни одна уважающая себя лоханка так плавать не будет. Озябший Педро Орсе поднимается на ноги, и пес спрыгивает с борта – пора домой, хозяин, года ваши не те, чтобы ночами напролет разгуливать, если в юности не добрали, теперь уж поздно упущенное наверстывать.
Когда добрались до перевала, Педро Орсе ноги не держали, а его бедные легкие, совсем недавно ещё способные, казалось, втянуть в себя целый океан, сейчас раздуваются, точно дырявые кузнечные мехи, воздух жестко царапает ноздри, сушит глотку, и в самом деле – такие альпинистские авантюры не по возрасту пожилому аптекарю. Он мешком опустился на камень, упер локти в колени, а щеки подпер ладонями, лоб блестит от испарины, ветер раздувает седые редкие пряди: печальное зрелище – настоящая развалина, жалкие остатки человека, как жалко, что ещё не научились минерализировать людей во цвете лет, в расцвете сил, чтобы превращать их в неподверженные порче и тлену статуи. Но дыхание выровнялось, воздух смягчился, входит и выходит без этого жестяного скрежета. Заметив все эти благотворные перемены, пес, прилегший рядом в ожидании, подобрался, готовясь вскочить. Педро Орсе поднял голову, посмотрел вниз, в предгорье, где стоял дом, окруженный, как ему показалось, аурой какого- то матового сияния, озаренный каким-то несветящимся светом, если эта фраза, состоящая, как и всякая другая, лишь из слов, может быть доступна правильному пониманию. На память Педро Орсе пришел эпилептик из Орсе, который после припадков, пытаясь путано объяснить, какие ощущения им предшествуют, описывал подрагивающий в воздухе поток невидимых частиц, некое излучение, подобное исходящему откуда-то издали жару, или искривление световых лучей на самом пределе их досягаемости: сегодняшняя ночь и впрямь богата чудесами – нить и облако голубой шерсти, каменный корабль на берегу, а теперь ещё этот дом, таинственным образом трепещущий и подрагивающий – или это только так кажется издали? Очертания его размываются и двоятся, колеблются в воздухе, и сам он то удаляется, становясь почти неразличимой точкой, то, медленно пульсируя, возвращается. На мгновение Педро Орсе испугался, что его бросили одного в этой пустыне – ещё одной – но страх тотчас прошел, зато пришло время постичь, что там, внизу соединились Мария Гуавайра и Жоакин Сасса, и времена изменились, теперь пора приладить пестик к ступке, да простится мне столь грубое, простонародное и старомодное сравнение. Педро Орсе уже поднялся было, чтобы начать спуск по склону, но опять присел, продрогнув до костей, на камень, терпеливо дожидаясь, когда дом обретет свое прежнее и привычное домовое обличье, когда – разнообразим наши скабрезные иносказания – опадет, взметнувшись напоследок, тот последний язык пламени, который так жарко полыхает сейчас в очаге, а старик все сидел да сидел, не трогаясь с места, чтобы уж наверное найти на месте огня лишь пепел.
Мария Гуавайра проснулась с первым светом зари у себя в комнате, в своей кровати, и рядом с ней спал мужчина. Она слышала его дыхание, такое глубокое, будто из самого мозга костей добывает он себе новые силы, и невольно старалась дышать ему в такт. Колыхнувшаяся грудь заставила её ощутить свою наготу. Обеими руками она провела по своему телу от середины бедер – и вверх, обогнула лобок, проскользила ладонями от живота к грудям и внезапно вспомнила свой изумленный крик, когда вчера ночью где-то внутри её существа взорвалось, вспыхнуло солнечными протуберанцами наслаждение. Уже окончательно проснувшись, женщина прикусила кончики пальцев, чтобы не вскрикнуть снова, но в этом задавленном крике ей хотелось узнать прежние ощущения, сделать так, чтобы они стали навсегда неразлучными с нею, а, может быть, это рвалось из груди вновь пробудившееся желание или отчаяние, угрызения совести или тоскливая тревога, находящая себе обычно выход в словах: Что теперь со мной будет? – одни мысли неотделимы от других, и не бывает химически чистых ощущений, они всегда смешиваются и переплетаются, а Мария Гуавайра живет в сельской глуши, вдали от центров цивилизации, преподающих науку любви и правила любовного поведения, и скоро ведь уже явятся те двое крестьян, которые обрабатывают её земли, и что она им скажет, как объяснит, что дом полон незнакомцами – в свете дня все на свете предстает преображенным. Спящий рядом мужчина швырнул в море обломок скалы, а Жоана Карда надвое рассекла землю, а Жозе Анайсо был царем скворцов, а Педро Орсе ощущал под ногами колебания почвы, и Пес появился невесть откуда, чтобы соединить этих людей. Но прочнее всего он соединил меня с этим человеком, я потянула за нить, и ты по ней дошел до моего порога, до моей кровати, проник внутрь моего тела и в самую душу, потому что только душа могла исторгнуть из себя тот крик. Через несколько мгновений глаза её закрылись, а когда она вновь открыла их, увидела, что Жоакин Сасса проснулся, ощутила крепость его плоти, и с жаждущим всхлипом раскинулась, принимая его, и на этот раз не закричала, а заплакала, засмеявшись, за окном же был белый день. О чем говорили они, мы из приличествующей случаю скромности умолчим, пусть каждый сам представит себе их беседу, пороется в своем воображении, но, скорей всего, все равно не угадает – это трудно, хотя словарь любви весьма небогат.
Светясь белизной, – правильно предполагал вчера за ужином Жоакин Сасса – поднялась с постели Мария Гуавайра и сказала так: Не хотела я вновь надевать свой темный вдовий наряд, но не успею найти ничего другого, работники мои скоро уж будут здесь. Она оделась, вернулась к кровати, склонилась над Жоакином, закрыла его лицо своими волосами, поцеловала, а потом бегом выбежала из спальни. Жоакин Сасса свернулся клубочком, смежил вежды, он заснет сейчас, а та слеза, что блестит у него на щеке, может быть, оставлена Марией Гуавайрой, но не исключено, что она – его собственная, ибо мужчинам тоже случается плакать, и это вовсе не стыдно, только на пользу им идет.
А в этой комнате ночуют Жозе Анайсо и Жоана Карда, дверь туда закрыта, они ещё спят. А из другой комнаты появился пес, взглянул на Мария Гуавайру и вернулся на место, снова улегся, оберегая покой своего хозяина Педро Орсе, отдыхающего после всех своих ночных походов и открытий. Уже в воздухе чувствуется – день сегодня будет жарким. Со стороны моря движутся облака и кажется, что обгоняют ветер. Рядом с Парагнедых стоят двое – это поденщики, пришедшие на работу, и один говорит другому, что как ни плакалась вдова на неурожай, а машину-то все же купила. Мужа нет, вот и дурит, это саркастическое замечание принадлежит тому, что постарше. Мария Гуавайра окликнула их и, пока разводила огонь, кипятила кофе, объяснила – дала, мол, приют заблудившимся путешественникам, трое – португальцы, а один – из Испании, они ещё спят, намаялись, бедные. И не страшно вам, сеньора, одной, в пустом доме, молвил тот, что помоложе, и фраза эта, исполненная человеческого сочувствия, является лишь вариантом других, многократно уже звучавших здесь и исполненных совершенно иного значения: Вам бы, сеньора, замуж, как же без опоры – или: Не хвалясь скажу, никого, сеньора, не сыщете лучше меня и по хозяйству помочь и для иного-прочего, Поверьте, сеньора, вы мне по сердцу пришлись, Верю, сеньора, что когда- нибудь останусь тут навсегда, Вы, сеньора, верно, думаете, я – деревянный, а я голову из-за вас потерял. Насчет головы не знаю, но будешь руки распускать – зуба точно лишишься, так сказала однажды Мария Гуавайра, и потому работяге помоложе ничего не оставалось как вернуться к первой фразе, слегка видоизменив ее: Кто же, вас, сеньора, защитит, если что – но и в таком прочтении речи его до сих пор не возымели желанного действия.
Работники отправились в поле, Мария Гуавайра вернулась к себе. Жоакин Сасса спал. Осторожно и медленно, чтобы не разбудить его, она открыла ларь, стала перебирать свои наряды золотой поры –
