свете? Теперь только и дума: при тех пальцах, сколько осталось и когда заживут, разрешили бы ей остаться при госпитале, ухаживать за ранеными. А больше чего? Раз осталась жить - жить надо. И за себя и за Митю. И за всех, кто, как Митя, убит.
Андрея очень трогало доверительное обращение Галины: 'братка'. Это напоминало о Мироне и вызывало желание относиться к ней тоже как к родной сестре. Он показывал ей свои рисунки.
Галина брала их бережно, словно они были тонкими золотыми листочками, дохни, и разлетятся словно снежинки. Вглядывалась и застывала в молчании. Иной раз в строгом, печальном, иной раз гневном и яростном, но никогда равнодушном.
'Братка Андрей, - говорила она тихо, - если бы тебе пригодились и если бы я могла, я бы тебе отдала и все те пальцы свои, что у меня еще остались'.
Она считала, что главное для художника - это его руки, пальцы. В них заключено все волшебство. Придумать можно что угодно, а вот нарисовать! Андрей пытался ее расспрашивать о подробностях, что, на ее взгляд, ему удалось, а что нет. Галина стеснительно пожимала плечами:
'Не знаю я. Вот это чистая правда. А тут чего-то понять не могу. - И виновато добавляла: - Нарисовано здорово! Братка, ты на меня не сердись'.
Андрей попросил ее рассказать подробнее, что произошло у них в доме, как вступилась она за Дмитрия и как замахнулся на нее фашист своим тяжелым пистолетом. Хочется нарисовать. Галина сразу словно бы померкла и затрясла головой. С мукой в голосе проговорила:
'Нет, нет, это нельзя рисовать. И Митю моего никак не рисуй! Вот как прошу!'
'Почему нельзя, Галя?'
Губы Галины совсем побелели:
'Да как же... Ведь Митя-то... - И притиснула руки, белые култышки в бинтах, к груди: - Он же ведь только здесь!'
И после того Андрей долго раздумывал над ее словами. Все можно нарисовать. Портрет человека. Его дела. Его движения. Можно душу самой Галины нарисовать, но нельзя нарисовать то, что хранится неприкосновенно и свято, - первую любовь. Никакого мастерства художника для этого не хватит: дескать, вот он, Митя, совершенно живой, такой, как был. Нет и нет, он все равно будет другой. Потому что настоящего, живого Митю знала только она. И сейчас только одна она видит его. Настоящего, живого. На рисунке Митя, конечно, тоже останется жить. Но для нее умрет. Не надо силой врываться в такие тайники души, которые существуют только для одного человека.
А набросков разных сделаны груды. И по мере новой и новой дополнительной работы над ними он начинает все отчетливее понимать, что в широкие полотна никогда их развернуть не сумеет - не в его это манере - и не сумеет сделать серию офортов, подобных 'Капричос' и 'Диспаратес' Гойи, потому что и таланта у него изумительного нет такого, и видят они мир по-разному. У Гойи фантазия, соединенная с реальностью, дает зримый образ того чудовища, с которым художник борется своим пером и кистью. В сознании Андрея фантастичные образы, гипербола, сарказм, гротеск никак не укладываются. Он видит ужасы только как чистую реальность. И через художественно убеждающую реальность рисунка хочет обратить внимание людей: 'Глядите, вот она, действительность!'
Для него сейчас одна действительность - война. Судьба Отечества, судьба людей, ею захваченных. И если сражения выигрывают солдаты, а не художники, то художники обязаны на будущие времена в памяти народной закрепить великий подвиг солдат.
Он теперь уже многое знает, хотя войну 'вплотную' увидел лишь на 'кромке' ее гигантского полотна. В капле воды виден весь мир. В тех ужасах, что он увидел в безымянной деревушке, отражены все ужасы войны. За жизнь. Насмерть. Третьего не дано. Так будет каждый день. На каждом шагу вперед, на запад, по родной земле. И потом по чужой, нам ненужной, но только где-то там возможен конец пути. И на всем этом долгом и тяжком пути он, Андрей, уже никак не может позволить себе того, что случилось сейчас. Медсанбат для него отныне слово запрещенное. Он должен делать свое дело не на больничных койках. А как? Андрей только усмехнулся.
Одно, только одно - никогда, ни на волос не отступать в своих работах от правды! Не малодушничать, если иной раз что-то не выйдет.
Ему вдруг подумалось: Галина осталась без пальцев - и непроизвольно пробежало в сознании: без ласковых женских пальцев. Будут торчать вместо них короткие тупые культи. С ней Митя, которого нет. Она часто плачет. А цель свою в разоренной своей жизни все же определила. Перевязывая раненых, дойти до Берлина. Должен и он дойти.
Андрей зажмурился. И как бы весь шар земной перед ним медленно повернулся. Огонь. Разрывы бомб и снарядов. Ползущие по белому полю черные танки. Надрывный вой пикирующих самолетов. И смерть. И смерть. А все-таки жизнь господствует над нею.
И нет уже войны. И молодые зеленые березки лепятся по обрушенным кромкам окопов...
...Андрей Арсентьевич неохотно, медленным тяжелым шагом
вернулся к палатке. Постоял, вдыхая теплый влажный запах тайги.
Кинул недобрый взгляд на стоящую поодаль другую палатку. И что-то
новое внутри у него ворохнулось - недоброе чувство уже к себе
самому.
Кого ты винишь в случившемся? Вот ты создал в своем понимании
негативную биографию Германа Петровича, да и Зенцовых тоже. А какую
они должны бы сложить для себя твою биографию? Вряд ли и для них ты
ангел во плоти, ты, которому все не нравится, в особенности
отношение Германа Петровича к Даше и беззаботная жизнерадостность
Зенцовых. Ведь там, не в тайге, все они пользовались общим
уважением. И никто из их окружения не считал, что Герман Петрович
плохой семьянин и неважный руководитель лаборатории. А Зенцовыми
просто-таки восторгались: милые люди. Если быть совсем объективным,
все они жили как все. А именно объективности сейчас у тебя и не
хватает. Ее отняла, заслонила Даша. Признайся хотя бы себе.
Как раз Германа Петровича все жалели. Дважды женился - и
неудачно. Попадались совершенно пустые спутницы жизни. Они сломали
ему и карьеру, замедлили продвижение в большую науку, эти
красивенькие и очень молодые. Зачем же ты так?
И не разобраться, пожалуй, сейчас, кто, и кого, и понапрасну
ли соблазнил составить эту компанию. Ясно только одно: он, Андрей
Путинцев, зная, что Даша отправляется в таежный поход с
малоопытными людьми, не поехать с ними не мог бы. В этом главное. В
этом все.
И еще главное в том, что он полагал себя обязанным наконец
найти 'свинцового человечка'. Это веление совести, не оскорбить
память отца, не превратить его честный, правдивый рассказ в
беспочвенную красивую легенду. Не мог, не мог же отец все выдумать!
Пусть не сыщется сам 'человечек', но выходы-то свинцовой руды
никуда не исчезли, хотя геологи и утверждают, что эти места все
прочесаны, пройдены ранее и топтаться по тайге повторно нет
никакого резона. Тем более что письменных свидетельств никаких не
сохранилось.
Однако ж самая большая ошибка с этим злосчастным таежным
походом не в том, что подобралась очень не совпадающая по своим
характерам группа, а в том, что с такой группой следовало ставить
иные цели. Поиски же заветных нравственных святынь ему следовало
продолжать, как и прежде, в полном одиночестве. Зачем, зачем он
проговорился о 'свинцовом человечке'! И о том, как искал могилу
Мирона. Для других все это не больше как экзотика. Именно с этого
