этого Витольд вернулся к столу, вставил в гнездо на пульте четырхштырьковую кассету, нажал еще клавиши… Через минуту все было закончено: веточки индикатора на кассете засветились — одна сиреневым и две голубым светом; это были признаки, что избыток интеллектуального потенциала, содержащий высокие способности и знания профессора Воронова по вопросам этики и эстетики, теперь там Витольд запер кассету в .сейфе, вернулся к креслу, снял контактки, опустил на спину пациента свитер и пиджак. Потом нажал клавиши на пульте для возвращения КПСа в нормальное положение.
Но он уже нервничал и поторопился, Витольд Адамович: зажимы, которые удерживали Ваню Крика, убрались раньше, чем кресло встало вертикально. Тот шлепнулся на пол на четвереньки.
— Ы-ы-ы…— не то промычал, не то прорыдал он. — Ы-ы… три месяца до защиты оставалось, три месяца! Я бы, может, потом и сам вернул, по-хорошему… Все сбережения вложил, думал: двадцать минут позора и обеспеченная старость, а вы-ы! Ы-ы-ы!.. — он мотал головой и не проявлял желания подняться; ягодицы белели над приспущенными штанами. — Куда ж мне теперь — снова фарцевать?!
— Сочувствуя в принципе, вашему стремлению вернуться к честной жизни, — ровным голосом произнес Витольд из-за стола, — не могу не заметить, что возвращаться-то к ней надо честным путем. На столике в приемной вы найдете брошюры по аутотренингу, самососредоточению, йоговским дыхательным упражнениям, а также на философские темы. Многие именно так приобретают ясность ума и силу духа, а не скупкой краденых сутей. Не все еще потеряно, Иван Степанович, ваши стремления могут исполниться.
— Да на подтирку мне ваши брошюры! — Крик вскочил на ноги, поддернул штаны, запахнул пиджак. Выпавший из кармашка микрокалькулятор-расческа хрустнул под его каблуком. Сильно изменился человек: и в лице не осталось следов интеллектуальности, и слова вылетали изо рта резко и невнятно, как плевки шелухой. — Думаете, вы меня приделали? Ничего, Ваня Крик еще свое докажет, Ваня Крик вас всех обведет, продаст и купит, гады, рас-про… … …!
И он вышел, вихляя бедрами, придерживая полы кремового клифта.
В этот миг Семена Семеновича, заглядевшегося на сцену, кто-то пребольно, с вывертом ущипнул за бок. Он привскочил, сказал “Ой!”, оглянулся: рядом стояла старушка божья, лакомый кусочек — Клюкина. У нее как раз изъяли “девичьи сути”, она вышла и наблюдала действия над Крикуновым.
— У, аспид, язвить тя! — произнесла она шипящим голосом. — Изгаляешься над людьми!.. — и снова потянулась ущипнуты Глаза ее горели голубым ведьминским огнем.
— Иди, бабушка, ступай с богом, — отстранил ее начальник отдела, направил к двери. — Без тебя тошно.
Та удалилась, что-то бормоча под нос.
Но самое сильное впечатление сцена изъятия сутей произвела на певца. Он сидел, приподняв руки от поручней кресла, подтянув ноги, смотрел на ужасное устройство, ожидая, что и его вот-вот спеленают зажимы, то на Звездарика. Лицо было бледное.
Семен Семенович понял его состояние.
— Нет,—мягко сказал он,—успокойтесь, с вами ничего подобного не будет. Объяснение ваше считаю достаточным. К тому же у нас в розыске певческое дарование сейчас не числится… Только знаете что, — продолжал он задушевным тоном, когда Контрастюк с облегчением встал с КПС и вытирал платком лоб, — эта ваша выходка с кукишами — она ведь показывает, что то высокое начало, артистическое дарование, которое возносит вас в жизни и заставляет нас, зрителей, и слушателей, благодарить вас аплодисментами, — оно, понимаете ли, хоть и не краденое, не перекупленное, но все-таки еще не совсем ваше.
— Здрасьте, а чье же? — округлил глаза певец.
— Частично от природы: сам певческий дар, голос, слух. Частично — от ваших преподавателей. А своего личного, человеческого вы вложили пока мало. Вам нужно и другие черты психики подтягивать до уровня вашего прекрасного голоса, понимаете? А то ведь, если в будущих пси-полетах затеряется или — чего не бывает! — будет похищена ваша главная способность, окажется трудно доказать, что она у вас была. Прощайте, от души желаю вам стать гармоническойл личностью.
Певец поспешно удалился, на ходу обещая подтянуться и стать.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ТЕ ЖЕ И ОСТАЛЬНЫЕ
Не доказано, что явления и факты, которые наука объясняет, более важны для людей, чем те, которые она объяснять не умеет.
Когда они остались одни, Витольд Адамович добыл из нижнего отделения сейфа плоскую флягу с коньяком, отвинтил крышечку и сделал хороший глоток.
— А не кради! — с вызовом сказал он в сторону двери. — Не спекулируй, не обманывай…
— Давай-давай, шпарь все заповеди, — буркнул Звездарик.
Хочешь? — помощник протянул ему флягу.
Семен Семенович покачал головой. (Не только бы головой покачать, а отчитать, пресечь решительно раз и навсегда. Блюститель правопорядка, в служебном месте… что это такое?!) Но он понимал состояние своего помощника.
— Брошу я это дело, — вздохнул тот, пряча флягу в сейф. — И прилетать не буду. У нас на Большом Сырте все-таки духовно почище. Подамся на раскопки.
— Пока почище, — поднял палец начотдела. — Пока! Не будем бороться, эта зараза распространится всюду. Так что не спеши…
Витольд-Виа промолчал. Оба находились сейчас под впечатлением “экзекуции” — так они между собой называли процедуру изъятия сутей. Да это и была экзекуция, без всяких кавычек.
Двойственность работы в ОБХС состояла в том, что от исследователей требовалась, с одной стороны, тонкость ума, эрудиция, высокая духовная культура, а с другой — результативное применение этих качеств завершалось вот такими насильственными операциями. Все справедливо, законно, иначе истинному владельцу похищенную пси-суть не вернешь, да и злоумышленник пусть прочувствует, чтобы впредь было неповадно… а все равно — насилие. И над внутренним, самым глубоким, интимным.
Оба они не были профессионалами пси-сыска, да в Солнечной пока и не существовало своих профессионалов. Марсианина привлекли ради повышенной чуткости к любой фальши — врать ему было делом безнадежным. А Семен Семенович — тот и вовсе по сей день удивлялся капризному повороту судьбы, который сделал его блюстителем, пусть и в своеобразной области, правопорядка. Он — по прежней профессии ученый-психолог и психотерапевт — никогда даже не симпатизировал блюстителям, скорее относился к ним корректно-неприязненно; настолько, что и при чтении детективов отождествлял себя не с ними (пусть даже с самыми легендарными героями сыска), а куда более—с преследуемыми и разоблачаемыми преступниками. Это было, боже сохрани, не от внутренней тяги к преступлениям; просто как русский человек он всегда помнил древнюю заповедь: от сумы да от тюрьмы не зарекайся. Зарекаться и вправду не следовало, но намотать на ус, читая детективы, как нашего брата раскалывают, запомнить ходы и уловки следователей, чтобы в случае чего их знать и получить срок поменьше, — это всегда не помешает.
А вот вызвали, сказали: “Семен Семенович, сейчас ваше место там”, — и работает.
“Он ведь, наверно, только и человеком-то себя почувствовал, Ваня-то Крик, — подумал Звездарик. — Черт, как-то это все… процедуру изъятия надо совершенствовать, что ли: наркоз применять или гипноз?.. Ах, да не в этом дело! Я уж совсем как блюститель решаю. Концы запрятаны, найти их не можем: почему у нас такое творится? Ведь срамотища на всю Вселенную”.
Собственно, если глядеть широко, было понятно почему. Ценности, прежде не отчуждаемые, не отделимые от человека, отношение к коим у других, их лишенных, выражалось восклицаниями “Вот дал же бог таланта (воли, трудолюбия, здоровья…)!” или, реже, завистливым зажимом, интригами, клеветой — чтоб и свои убогие души потешить, — благодаря упомянутым операциям сделались отделимыми. Тем самым перед лишенными их, или обладающими в недостаточной степени, забрезжила явная возможность присоединить таковые к себе. Рвануть к себе творческие способности, смекалку, превосходную память — желательно с ценными знаниями и опытом. Охватить десяток баллов воли, здоровья, умения. Добыть хоть несколько баллов отваги сынишке, которого теснят сверстники во дворе и в школе, доброты и уравновешенности взвинченной семейными переживаниями супруге, усидчивости и внимания дочери-студентке, которую больше в дискотеку тянет, чем на лекции (а неплохо бы и шмат
