Растопчин сделал вид, что не замечает насмешки.
- Пятьсот долларов гонорара, нормально? - предложил он. - Семьсот? Восемьсот? Ну, до пяти процентов от суммы, которую вы мне вернете...
- Куй железо, пока горячо, - ответил Вячеслав, продолжая смеятся глазами, и Растопчин неожиданно понял, что парень просто не получил инструкции, как следует отвечать на вопрос о вознаграждении.
Растопчин махнул рукой, мол, ладно, позже обговорим детали, еще не вечер, и побрел в номер. Вечер, однако, давно наступил, в комнате было холодно и тоскливо, и от одиночества Андрею становилось еще холоднее. Его тянуло на люди, на свет, в какой-нибудь 'демократический' гостиничный закуток, где продают портвейн и 'Славянское' за рубли, где первый встречный вываливает на тебя все, что думает о большой политике, кухне интуристовского ресторана и ценах на шлюх, где выражение лица у свободной шлюхи такое, словно дама приглашена на дипломатический прием, но шофер из посольства запаздывает всюду лед и заносы, и вот, представьте, даме приходится греться чашкой кофе сомнительного качества и слушать 'Депеш Мод' вместо Майкла Стайпа с его знаменитым 'Ремом'. Растопчин попытался связаться с Баскаковым, но ни на работе, ни дома архитектора не оказалось. Правда, вскоре он сам 'вышел' на Растопчина. Голос в трубке звенел, словно был пропущен через мощный усилитель.
- Человек появился? - поинтересовался Баскаков.
- Да, и вроде бы не дурак, - поблагодарил Баскакова Растопчин.
- Если надумаешь приехать ко мне, приезжай к девяти. Я тут в одном кооперативе вынужден стопорнуться на часок-другой. Ну, до встречи, - Баскаков нервничал.
- Постой! - попросил Растопчин. - Скажи, почему человек взялся за мое дело? - Он - твой товарищ? Знакомый? Рассчитывает на крупный гонорар? Я должен знать сумму.
- Я думаю, он не откажется от гонорара, хотя не знаю, о какой сумме и о каком деле ты говоришь, - сказал Баскаков. - Но это - второй вопрос. Сколько дашь, столько дашь. На твое усмотрение. Главное, один из его начальников - мой добрый приятель. И я ему, естественно, оказал не одну услугу. Дружескую, разумеется. Но то тебя не касается. Тебя касается...
- Я понял, - поддакнул Растопчин. - Проект вырисовывается? Проект виллы?
- И мы квиты, Андрей?
- Ты отличный друг, старина, - сказал Растопчин.
- Я всегда в твоем распоряжении.
Он знал, нельзя смотреть в глаза голодным бродячим собакам. Посмотришь, и пес привяжется к тебе, и не отстанет, и тебе, жалостливому, взбредет в голову его покормить, и ты будешь вынужден кормить его еще и еще - попробуй, топни на него чуть погодя, стараясь отогнать! Пес отбежит в сторонку, но, как только ты двинешься с места, пристроится у тебя за спиной. Что толку оборачиваться и уговаривать его - не беги за мной, дорогой? Побежит. Не так ли происходит и с людьми? С той разницей, что люди умеют не только бегать следом, они выучились звонить, писать письма, садиться в самолеты и поезда, отдаваться тебе в постели, выливать на тебя потоки истерик, упреков и грязи, и вежливо отказать тебе в помощи, когда она действительно необходима. И в одночасье вычеркивать тебя из своей жизни. Именно так, то никуда ты не можешь спрятаться от людей, и начинает мерещиться, что, будь ты хоть на седьмом небе, хоть на дне морском, они тебя и там достанут и, как наркоманы, мстящие 'завязавшему' собрату, вгонят, вколят в кровь твою свои эйфорию и кошмары, привьют тебе свою беду, одарят-заразят букетом своих несчастий и проблем. А то, когда тебе требуется поддержка, любовь, просто доброе слово, рядом - никого... Андрей распахнул створки платяного шкафа, выпятил перед зеркалом грудь, заставил себя захохотать - хохот получился натужным, невеселым и каким-то железным, со ржавчиной, будто в полный голос вдруг засмеялся некто глухой от рождения. И на этаже, и над парком стояла мертвая тишина. Андрей повалился на кровать и, гася усмешку, завыл, сначала тихонько, затем все громче и громче, злее и с перепадом высоты, точно не волка передразнивал, а падающую бомбу. Ни за стеной, ни за окном никто не отозвался. Густая вечерняя тьма так замазала, так залепила стекла, что стало казаться - никакому солнцу теперь уж не отбелить их.
В далекой юности Растопчину нравилась пьеса, эдакий телефонный роман, трогательный до умиления. Это был радиоспектакль, и по сюжету до самого финала герой не видел даму своего сердца, а дама - героя. Заочный вариант - любовь по телефону, любовь 'не глядя', на слух. В трубках потрескивало, помнил Андрей, но, Боже, какая была чистота отношений! Увы, свои романы Андрей всегда начинал 'глаза в глаза', и прекрасно видел их всех, девушек и женщин, и женщины прекрасно видели Растопчина. Некоторые - даже насквозь. Проклятая физиология, думал Андрей. Восемьдесят килограммов плоти, а души - унция, да? Жалкие граммы! Растопчин глядел во тьму, и небеса привычно отвечали ему с не менее черным юмором. Порой Растопчин не мог до конца, по достоинству оценить их мрачный юморок. Жизнь давно стала садистским анекдотом, а Растопчин, толстокожий, продолжал морщить лоб - в чем же соль этой шутки?
Он сел к телефону и немного поболтал с Еленой: о погоде в столице и в Ялте, о тезисах к американским лекциям, о детях Елены, о разных пустячках. Все эти дни, буквально каждый вечер, он звонил ей, словно искупая вину за 'американское' молчание. Каждый вечер, кроме вчерашнего, когда приезжала Лейла.
Андрей включил телевизор, нажал на кнопку одного канала, другого. Московская программа передавала кинокомедию, киевская - рекламу, местная крымско-татарский концерт из детского сада. Близкое зарубежье, дальнее зарубежье. Где бы мы ни были - всюду мы за границей, подумал Растопчин и погасил экран. И всюду ты чужой, сказал он себе, и всюду лишний, и где-то даже откровенно презираем, и надо согласиться, есть за что. Для молодых ты старик, не способный отличить компьютер последнего поколения от компьютера поколения предпоследнего, для стариков ты - сопляк, по молодости и глупости не успевший вкусить от пирога Эпохи Справедливого Распределения Благ, для трезвенников ты - пьянь, для алкашей - изгой в белом воротничке, для богатых ты - нищий, для нищих - проныра, для русских - дурак, не оставшийся на Западе, для нерусских - русский, что тут добавишь?
И снова он набрал Москву - реакция Лейлы на его бодрый, наигранно бодрый голос была вялой: да, никаких глупостей делать Лейла не собирается, да, в милицию она ничего пока не сообщала, да, она подтверждает, что никто в Союзе не знал о деньгах, привезенных Лейлой домой из Америки. И то, что Союза давно нет, ей известно. Оговорился человек, с кем не бывает, зачем цепляться? А что касается Рудольфа, то это его деньги, и не стал бы он посылать их с Лейлой в Москву для того, чтобы здесь их у Лейлы отнять. Девочки, конечно, тоже были в курсе, знали и о деньгах, и о миссии Лейлы, но не враги же они себе? А если какая-нибудь из этих девочек из 'Эль Ролло', поинтересовался Растопчин, позвонила из Лос-Анжелеса в Москву какому-нибудь своему дружку и предложила тебе, случайно, доллары не нужны? Лежат, скорее всего, вон там-то. Возьми, мол, тысчонку-другую на пропой, а остальные припрячь, будет время - разберемся с остальными?
Пошли короткие гудки.
Когда в номере появился Вячеслав, Андрей валялся на кровати, смотрел телевизор, информационную программу. Информация Вячеслава оказалась куда более занимательной: все четверо 'качков' в городе. И не просто в Ялте, а здесь, под боком, в гостинице. Вопросы имеются? Вопросы имелись, но все - не по существу. Сигарету? Пиво? Не проветрить ли в комнате? Бросает ли Вячеслав это темное дело? На экране телевизора шла война. Горел дом, мужики в пятнистой форме перебегали от забора к забору, постреливали, прятались за камнями и разбитой машиной.
- Дело, конечно, темное, - сказал Вячеслав, - но просвет есть. Один из этих четверых действительно навел справочку у администратора: что за дама появилась в 'Ялте'? Я имею в виду Лейлу. Записал фамилию и домашний адрес. И весьма щедро оплатил услугу.
- Пора и вывеску повесить: 'Бюро нетрадиционных услуг'.
- Он наплел, что Лейла - его старая знакомая. Сто лет не видел. Решил выяснить, не обознался ли? Не поменяла ли она адрес?
По телевизору гоняли новый сюжет. Но он, как две капли воды (или крови?), был похож на предыдущий. Носилки, трупы, автобус на обочине, пробоины в обшивке, битое стекло на размокшей земле. Трупы трупами, не воскресишь, скользнул взглядом по экрану Растопчин. А тачку, пожалуй, надо продавать. Вновь, как лет двадцать-тридцать назад, становится роскошью. Причем, на этот раз роскошью бессмысленной. Если и не угонят, если и не сгорит, все равно - ни уму, ни сердцу, подумал Растопчин. Не кольцо с бриллиантом и не антикварная ваза. 'Калашников' - вот предмет первой необходимости. Или последней, мелькнула у Андрея
