разболтанной походкой подваливал к розовокожей блондинке. На его набриолиненных волосах лежал солнечный блик. Золотая цепь качалась на мохнатой груди. Времени он не терял. 'Привет, - говорил он блондинке. - Пойдем трахнемся?' Ирландская подданная, вспыхнув, застревала между улыбкой и слезами, в дальней беседке гудел и набирал силу заключительный аккорд симфонии, исполняемой американским военным оркестром, и от монпарнасской башни вдруг выныривал темно-вишневый вертолет телевизионной компании. 'Если не пропускать ни одной, - объяснял Антонио, - где-то черед два десятка срабатывает'.
Фелин была сложного происхождения. Немецкий папа был увлечен малазийской мамой в садах Сиднея. Сама Фелин рекламировала косметику и шляпы в японской фирме. Появилась она в умопомрачительном теннисном костюме. Ракетка ее стоила чуть больше недельного путешествия в Агадир. Играть она не умела. Я подкидывал ей мячи, и она лупила изо всех сил, в основном мимо или попадая ободом. 'Гляди на мяч, - вопил я.- И сядь ниже! Согни ноги...' С ногами у нее все было в порядке. Такие ноги уже были пособием по безработице. Антонио отлип от ирландской няньки. 'Махнемся? - крикнул он.- На монгольскую лошадку? А? Сто километров в час! Вся из вздохов и сбитых сливок!' - 'Кто этот хам?' спросила заливающаяся потом Фелин. 'Симпатяга, - я собирал новенькие ее мячи, - задвинут на бабах. На днях уговорил несовершеннолетнюю девицу из столицы вальсов. Не держи ты ее как топор! Возьми свободно... - Ракетка у нее в руке дрожала. - И они помчались бегом в его студию. Через пять минут девица вернулась - забыла в песочнице трехлетнего карапуза'. - 'Понятно, - сказала Фелин, - и ты такой же?'
Я пригласил ее в китайский ресторан. У меня был последний чек. Главное было правильно вписать счет. Обычно у меня уходило на ошибки во французском два чека: первый с ошибками и корректурой, второй - нормальный. Она прекрасно разбиралась в китайской кухне, но ничего не пила. Я выцедил бутылку 'брюи', и хозяин принес мне чарку сычуанского ликера. На фарфоровом дне ее была голая девушка, но стоило только выпить густой сок, как она исчезала. 'Все правильно, - решил я тогда, - девушки должны существовать только в тягучих крепких настойках'. 'Терпеть не могу спать одна, - сказала Фелин. По спине моей промчался эскадрон мурашек. - Я всегда реву, как корова...' - 'Я, право, живу в курятнике, - начал я, - но если ты не боишься...'
Она бодро вскарабкалась на шестой этаж. Ключ мой не попадал в замок. 'Ну и гнездышко, - улыбалась она. - На каком это языке?' - 'На русском'. - Я собирал разбросанные страницы. Она стояла голая, подсвеченная светом из ванной. У нее было худое крепкое тело. Детские лопатки. Неожиданно большая грудь. Иссиня-черные волосы падали до ягодиц. 'Слушай, можно я возьму твою зубную щетку?' Дверь она, вряд ли по рассеянности, не закрыла. Я видел, как она журчит, лениво рассевшись, продолжая чистить зубы. 'Эй! - сказала она минут через пять. - Мы друзья? Из-за того, что я в твоей постели, не обязательно трахаться?' - 'Да? - переспросил я ошарашенно. - Ты чего-нибудь боишься?' 'Не люблю, когда это внутри, - и, откинув свои роскошные волосы, она одарила меня мокрым резиновым поцелуем, - баюшки, спи спокойно...'
Легко сказать! Она повернулась к стенке и пошла ко дну. Полночи я провертелся рядом с этим горячим смуглым телом. Под утро, когда бледно проступили сквозь шторы контуры соседней крыши, все произошло само собой. Она что-то бормотала, облизывала пересохшие губы, но, впрочем, так и не проснулась.
С тех пор она повадилась звонить. 'Слушай, - говорила она, - я приду к тебе спать. Можно? У меня есть для тебя 'Черная лошадь', белая этикетка... Или наоборот...' - 'Но, Фелин,- начинал отнекиваться я,- ты же знаешь...' - 'Нет и нет! Обещай мне, что мы не будем трахаться. О'кей? Ну что тебе стоит? Майкл уехал в Рим. Жан-Поль подцепил герпес. Я одна и реву как дура...' - 'Нет! рычал я. - Нет и нет. Я живой'. - 'Ну, хорошо, - стонала она, - я пришлю тебе подружку, она помешана на сексе. Ты ее трахнешь, а позже я приду спать. Согласен? Ну что тебе стоит?'
Обо всем этом я думал, тащась по набережной. Дождь разошелся вовсю, но мне было уже наплевать. Я нашел автомат, который еще глотал двадцатисантимовые монеты, и позвонил Лоранс. 'Я не приду',- сказал я. 'Что-нибудь серьезное?' 'Свидание с резидентом КГБ'. - 'Брось свои шуточки, в чем дело? Объясни. Я могу что-нибудь сделать? Хочешь, приходи позже!..' Я повесил трубку. У Лоранс была отличная черта - она никогда не выпендривалась. Однажды, ища зажигалку в ящике спального столика, я нашел небольшой, размером с последний подарок, пистолет. Она сидела перед зеркалом, разбирала себя, как елку после Нового года. Я навел пистолет ей в затылок, у нее была высокая девичья шея. 'Заряжен,- спокойно сказала она через зеркало,- спички ниже...' Я должен был ей тысячу франков. Не хотел брать. 'Не валяй дурака,- отмахивалась она,- для меня это не деньги. Отдашь после первого миллиона'. Однажды, притащившись на чердак, я нашел в кармане пиджака две пятисотфранковые банкноты. Месяц или около того я не появлялся у нее. 'Дурак',- комментировала она, поймав меня в кафе. Мы пошли к ней. Вечером она шла в оперу. Я лежал в подушках со стаканом красного, она, побледневшая, брила ноги.
Ноги мои промокли, поля шляпы обвисли. Но конверт был двойной, пластиковый внутри, я за него не боялся. Я мечтал о рюмке коньяка. Большой рюмке душистого, в ладонях согретого коньяка. Зайти в кафе, выпить пару стопок и дать деру? Стать у двери, чтобы выскочить в одну секунду? Я знал недалеко скромный бар, боковой дверью выходивший в узкий, плохо освещенный пассаж. Можно было бы смыться без проблем... Что меня останавливало? Припадок идеализма? То, что на подобные операции здесь, во Франции, я не был готов? Там, дома, где все было издевкой, я бы не задумался и на минуту. Здесь меня останавливал принцип. Я, видите ли, уехал принципиально. Merde...
Было семь вечера - колокол поделился со мной этой арифметикой с вершин Сен-Сюльпис. Я стоял, разглядывая через разрыдавшееся стекло нутро уютного темно-вишневого паба. Японский бог! Там был камин, и в нем только что, подняв сноп искр, развалилось огромное полено. Бармен, он же, судя по всему, хозяин, присев за столик, трёкал с толстой, щитовидкой отмеченной дамой. Ее выпученные глаза гуляли по феллиниевскому гриму лица. Стойка, чудесная стойка с армией красивых бутылок, была украшена банкнотами всех стран мира. Я даже разглядел советский трешник. Нужно было что-то решать. На что-то решаться. Со стороны сен-жерменского бульвара налетел ветер, и уже совсем по подлянке заливал дождь чуть ли не в ноздри. Я толкнул дверь паба, стряхнул воду со шляпы, кивнул хозяину и уселся поближе к выходу. Вода стекала с плаща на пол. Я не стал его снимать. На всякий случай. 'Чем вас порадовать, молодой человек?' - навис надо мной хозяин. Рукава его рубахи были завернуты, и оттуда торчали здоровенные, смоляным волосом заросшие ручищи. В пабе было жарко, все было раскалено стены, настольные лампы под кровавыми абажурами, медь стойки, улыбка хозяина, его бугристые кувалды... 'Кальва, - сказал я. - Большую рюмку'. - 'Обычного? переспросил хозяин. - Высшей марки?' - 'Высшей', - опустил голову я; какая мне была разница... Он принес большую, кверху сужающуюся рюмку. Янтарного цвета жидкость плескалась на дне. Я вспомнил перелет из жизни в жизнь, рейс Аэрофлота Москва - Париж, соседа-номенклатурщика, который требовал, чтобы стюардесса долила ему коньяка до верхней кромки. 'Ишь, - жаловался он, заграница! Стакан коньяка налить не могут! Что я - школьник, что ли!' И, крякнув, он влил в себя двести грамм коньячку и уставился в окно, где вместе с нами сваливали на Запад бледные балтийские облака.
Я не мог ждать, пока кальвадос согреется, и отпил добрую треть. Мой, не слишком переполненный, желудок скорчило. Плевать. Отпустит.
Я знал, как это бывает. После армии там что-то прохудилось. Радиация и дерьмовая еда. В те годы моей мечтой была банка сгущенки за пятьдесят пять копеек. В солдатском ларьке кроме нее продавались лишь каменные мятные пряники. Однажды, после десятикилометрового марша по зимней тайге, ворвавшись в такую уютную после снега, снега и снега казарму, я рванул к своей тумбочке, где в углу, за книгами, стояла ополовиненная банка с голубой этикеткой. Молоко засахарилось, комки его хрустели у меня на зубах. Капрал, занимавший верхнюю койку, разматывал почерневшие портянки. После того, как основная масса вытекла, сгущенка затормозилась: дырки были слишком маленькие. Штык-ножом я открыл банку - внутри было штук двадцать утопившихся тараканов. Это они хрустели у меня на зубах. Странно, меня даже не вырвало.
Зашла парочка. Седой хмырь в дорогих очках и студенточка. Взял себе вербенового чаю, а ей горячего вина. Правильно. Чтобы мозги у нее запотели. А свое здоровье пора беречь. Студенточка смотрела, словно извинялась. Давай-давай, тебе легче. У тебя .... Гораздо честнее иметь ее меж ног, чем во лбу. У многих она во лбу. Идет человек по улице, и видишь - у него она во лбу. Теперь кальвадос согрелся, и я блаженствовал. Хозяин вернулся за стойку и мыл стаканы, жар камина накатывался на меня. На что это похоже? На темно-синий снег за крестом окна и малиновое варенье. Желёзки распухли, и мать заматывает тебе горло шарфом. Не канючить! Вовсе он не колючий. Форточка открыта, и перед сном в нее влетают огромные снежинки... Я потрогал шляпу. Бедная, как тебя перекосило. А ведь из хорошей семьи, с авеню Матийон.
География памяти! Боже! Зачем мне эти тонны деталей? Для чего? Студенточка нервничает. Хмырь не спешит, снял очки, протирает их салфеткой. Глаза у него без очков маленькие- маленькие. Эд где-то писал, что хорошо спать с любимой женщиной. Точно. Совсем неинтересно с Фелин. Гораздо уж лучше с Лоранс. Но с нею всегда такое горькое чувство. Словно она тонет, а у тебя увольнительная на берег. Когда я в последний раз спал с любимой женщиной? Год прошел. Больше. Секла
