он становился плутлив лицом и, сладко улыбаясь, говорил:
- А счас я вам фулюганные стишки порасскажу.
И жарил без передыху 'Гусарские баллады' Лермонтова, кое-где измененные, подредактированные и лишенные порой изящества слога.
Я расслабился, услышав, какой предстоит мне нынче праздник, даже растрогался до слез при встрече с дедом Карелиным.
Но бани у меня как-то в тот вечер не получилось, хотя и пар был хороший, и веничек знатный, и воды предостаточно. Но не обретал я легкости, задыхался, сердце не справлялось с жаром, туго и часто пульсировала в висках кровь. Всего один раз похлестался веником, сполз с полка, окатился студеной водой, вымахнул на волю и, повалявшись в снегу (зима тогда легла рано, и к ноябрю лежали глубокие сугробы), в надежде, что после этого станет легче, вернулся на полок. Но легче не стало, и я, немного погревшись, отправился в предбанник.
- Ты чего, Кузьмич? - удивились ребята, зная мою страсть к сибирской бане.
- Да что-то не впору нынче... Хватит.
- Ну гляди, а мы уж пожаримся.
- Жарьтесь.
Я быстро оделся, повязал голову полотенцем, концы его замотал вокруг шеи и, накинув меховой кожух, вышел. Уже была ночь, понатыканные вразброс семечки звезд тускло светились в морозном небе, луны не было, и снег лежал пепельно-холодный, будто бы ненастоящий, как на картине. Подышав морозцем, услышав, как унимается расходившееся сердце, как ток крови становится привычно неощутимым, я поглядел на чистое, без торосов речное поле, на темную живую глубину большой проруби - ребята специально вырубили ее для банных утех, - подумал, что можно было бы возвратиться в баню, но все-таки пошел но стежке к дому. Стежка, уже глубокая, косо бежала по склону на яр. Идти было легко, я о чем-то задумался. Было тихо, но я не сразу различил в однообразном поскрипывании снега под ногами другой скрип. Сверху от дома кто-то спешил навстречу мне. Я пригляделся. Человек тот показался очень знакомым, но в то же время мы никогда не встречались. Это странное ощущение знакомства и уверенности в том, что мы никогда не встречались, родило в душе потаенный страх и нежелание встречаться. Однако мы сближались, и он, словно бы и не видя меня, шел уверенно, чуть вихлеватой походкой, прижав под мышкой веник, а в другой руке помахивал дорожной сумкой с эмблемой авиакомпании. Эта сумка в тот момент больше всего и озадачила меня - точно с такой отправился и я в баню. Она и сейчас была у меня в руке, а другой такой же - в том я готов был поручиться - не могло быть не только в Чичуйске, но и по всей Сибири.
Я глядел на сумку и не видел владельца ее, но, когда мы сблизились, к своему не скажу страху или ужасу, ни того, ни другого не было, к своему какому-то неосознанному удивлению, когда понимаешь, что такого быть не может, а такое есть, увидел в трех шагах от себя самого себя. Он шел на меня с рассеянным, отрешенным и задумчивым лицом, с каким живу я все свои недолгие городские месяцы. На меня шел я, двойник, до мельчайшей малости повторяющий мой облик. И даже полотенце накручено на голову, только сухое: ведь шел-то в баню.
Этот я или он не посторонился, и мне пришлось отступить в сугроб, чтобы дать дорогу. Проходя мимо, он слегка улыбнулся одними губами, но бледное, изнуренное лицо осталось недвижимым. И взгляд, глубоко презирающий меня, скользнул холодно и будто бы обронился у моих ног. А я стоял, растерянно глядя ему в спину, и было внутри так пусто, так по-ночному студено и так ничего не хотелось, что пришло накоротке желание лечь в снег и заснуть, утонуть в нем. Иногда мне кажется, что тогда я так и сделал и что все последующее совершал не я, а тот, встречный.
Проводив двойника взглядом и убедившись, что он вошел в баню, я заспешил к дому, мало еще что соображая. Дед дремал за столом, накрытым на двоих. Не знаю для чего, но я сразу же присел напротив и, подняв недопитую стопку, опрокинул в себя, потом взял лежащий на тарелке надкусанный соленый огурец и, нимало не брезгуя, закусил. Дед открыл глаза, ничуть не удивился мне, тоже поднял недопитую стопку, выпил и сказал:
- Так вот что я тебе говорю. Иду, значит, дальше уже этак за Мининым ключиком. Лешачий распадок, значит, миновал...
Дед рассказывал какую-то прерванную нечаянным сном историю, а я отчетливо ощутил, что сижу на лавке, согретой до меня долгим сидением. 'Выходит, дед пил с тем, встречным', - подумал и решил, что просто-напросто схожу с ума.
- Дед, вот ты все знаешь. Скажи, как люди с ума сходят?.. - прервал я вопросом его рассказ.
Дед, ничуть не обидевшись, замолчал. Сообразил что-то и ответил:
- А очень просто. Однако, у кума затек был. Сидели, сидели кумпанией, а он вдруг как зальется, как заплачет. Сошел... Разом, как с резьбы.
- А без плача можно?
- Очень даже просто. Был и такой идентичный случай - баба одна в Киренском увидела белого мерина, будто он к ней в постелю лезет, и разом с резьбы.
Это уже по состоянию мне ближе.
- А не слышал, чтобы кто-нибудь сам себя встречал?
Дед задумался:
- Это, парень, материя высокая. У нас поручик в полку был, дак тот, как напьется, обязательно себя встретит. И вежливо так, полным званием и именем-отчеством себя величая, разговаривает. Это материя высокая, с нервной деятельностью связанная. Она только с учеными бывает, у которых деятельность эта самая развита.
- А если не пьяный? Не слышал?
- Нет, такого не было. Давай, парень, выпьем, да я расскажу, как это я оскоромился.
Однако бесконечную, начатую еще не при мне историю дослушать так и не пришлось. Не зная начала, я мало что понимал в ней и делал вид, что слушаю. Вернулись ребята, зашумели, дурачась и возясь подле дома. А когда ввалились, первое, что было сказано, снова ввергло меня в пустоту.
- Во, Василь Кузьмич, - торопун, маэстро Быстрый, - уже и чарочку вогнал.
Я что-то замямлил в страхе, который вошел в меня, когда услышал возню подле дома. Мне показалось, что слышу там на воле свой смех. 'Что же будет, если сейчас сюда войду я?!' - подумалось. Однако этого не произошло. А дед Карелин был порядочно пьян и встретил ребят с ликованием:
- А чо, робята?! Я вам счас скажу-ка фулюганные стишки...
Улучив момент, когда уже дружно шумело застолье, я вышел из дому, пробежал по тропке, обнаружил свой отступ в сугроб и долго стоял там, под холодным в мелких оспинках звезд небом, над острыми мертвыми снегами, жаждая одного - познания, что же произошло тут, что происходило там, в бане, после меня, в доме до меня. Так и не найдя объяснений, я вернулся в дом и напился, как может напиться здоровый человек после длительного воздержания и тяжелой работы. Утром я готов был ворочать горы, а пережитое воспринималось как сон. Долгое время я никому не рассказывал об этом. А потом, спустя год, рассказал соседке Гале, невропатологу, женщине образованной и начитанной, которую трудно было чем- либо удивить. Галя выслушала с улыбкой мой рассказ, как все, что исходило от меня, и сказала:
- Знаете, Вася, если это не шизофрения... А это, судя по вас, не шизофрения, вы человек вполне здоровый! Науке известно... - И объяснила мне, что известно науке о подобных случаях. Скажу честно, я ничего не понял, а ту историю стал иногда рассказывать людям, которые заслуживали моей искренности.
Лежа под пологом и вспоминая это, я думал о том, как много еще непонятного и неразгаданного в нас самих. И чем больше человек познает вне себя, тем неразгаданней становится сам. Только в моей жизни столько происходило такого, над чем стоило задуматься и что вызывало лишь улыбку у мудрых людей, когда я рассказывал об этом, дескать: 'Заливай, заливай, малый, все это может быть в сказках'. Но и сказки становятся порой самым что ни есть верным фактом. Один из заслуженных летчиков-испытателей рассказывал мне, а теперь, по-моему, и написал об этом в своих воспоминаниях, что в жизни его было столько необъяснимых случаев, от которых знатоки разводили руками. Он дважды падал с самолетом на землю. Один раз в тяжелом бомбардировщике, во время войны, с полными баками бензина с высоты, достаточной, чтобы разлететься в прах. Упал, не взорвался, не загорелся, но, самое главное, никто из экипажа не погиб, отделались легкими травмами. Легкими, тогда как, по всем расчетам, должны были
