громадной кровати, перекатывается с конца в конец. Жалко до смерти, но и убить хочется. Это же так понятно. От цвета таблеток уже рябит в глазах. То синенькие, то красненькие, то сразу и такие и другие, длинненькие такие, капсулы называются. На нервной почве артист перепутал таблетки. Одним словом, дал Марии не те, что против болезни, а те, что очень даже за нее. Была неотложка, увезли женщину.
А я оторваться не могу, все рисую эту картину. Пальчики его вижу, как они мечутся туда-сюда по тумбочке, а под потолком - голоса девочек. Нет! Я как раз не думаю, что было нарочно и что был злой умысел. Как говорила моя бабушка, заставь дурака богу молиться, он и лоб расшибет. Какое тут ключевое слово? Правильно: 'дурак'. Как весь наш несчастный народ, который, как дитя малое, не знает, не понимает, чего ему надо: соленых огурцов или конституции?
Женщину, которая все может сделать, а значит, ее надо спасать, или не надо спасать, потому как и так все было хорошо? Все равно бы дали заслуженного. Не сейчас, так послезавтра. Опять же детские голоса под потолком. Тремор. Я думаю, это он. Пальчики туда-сюда, все дрожмя дрожат, ну и взял не то! Нету тут злодейства. Нету! Одна нервность.
- Они такие похожие и такие разные? Так? - сказал-спросил его врач, имея в виду таблетки и давая намек, как выходить ему из положения.
- Что вы! Они совсем не похожи! - ответил артист, имея в виду женщин и только о них и думая.
- Тогда непонятно, как вы могли спутать? - возмутился врач.
- Так вот же... В голове у меня все помутилось. Шум, голоса... Как не в себе...
Что там с ней ни делали, как ни вычищали взбаламученную кровь, не спасли кандидата в депутаты. А ведь у Марии была цель, артисту она рассказала, взять Москву с первой попытки и закрепиться в ней навсегда. Спрашивала: 'Тебе какой театр лучше подойдет?' Артист сказал, что, конечно, Ленком, но хитрый Захаров набрал столько красивых мужиков...
- Не проблема, - отвечала Мария. - Это для меня не проблема. И она выдала такой импульс Захарову, что у того случился приступ.
А вот с ней, бедолагой, все получилось куда хуже: смерть от перепутанных любимым человеком таблеток, которому в этот момент 'голос был'.
Знатоки не стали вести следствие, потому как - зачем? Столько желающих переехать в Москву - раз. Мужик, в смысле муж-артист, безобидный и на убийство не способный - два. А три - зараза она была, Мария Гансовна, и сволочь, и трех мужей как за себя кинула. И не тот мы народ, чтоб ради буквы закона идти на все. Мы всегда считаемся с комплексом обстоятельств.
Была баба-ведьма и нету, ибо вожделей да знай меру, импульсы импульсами, а таблетки малю- юсенькие, проскочат - и не заметишь...
И есть еще один момент. Назовем его четвертым элементом.
...Редко, но случается. Аллергия человека на человека. На волос, на запах, на вкус. Ну никто же не проверяет! А надо бы... Чтоб к импульсам прикладывалась справка. Хотя, может, это не наше дело? Может, так природа захотела, почему - не наше дело и не нам судить? Смерть ведь тоже явление природы.
Артист остался один со своим званием и ролью Фирса, которую получил вместо Лопахина, когда перестали идти импульсы от вышестоящих людей. Когда он в конце спектакля был забыт в доме (сволочи дворяне), он плакал чистыми, собственными, то есть личными, слезами. Бывшая жена-театралка говорила своему новому мужу, сидя близко к сцене, что, мол, ее прежний супруг поджигает себя в искусстве с двух концов.
- Ну и хрен с ним! - отвечал ей новый муж. - Хоть с четырех! Все равно он говно.
Это очень грубо, тем более в театре. Некрасиво, тем более, если женщина с хорошей кожей досталась тебе. Но мы устроены несовершенно и мстительно. Плачет же человек, заброшенный и по жизни, и по искусству, а ты смеешься исподтишка. Злорадствуешь. А жизнь дается один раз. И прожить ее надо. Вот и живи, и радуйся своей женщине, и ничего не бойся. Тем более что Мария Гансовна уже тихо скончалась. И никому больше не грозит.
Вот так-то, господа! Какие мы люди, такие у нас и истории.
РАДОСТИ
ЖИЗНИ
...Ночью ко мне приходят ненаписанные рассказы, и я говорю им: кыш! Что толку приходить? Не написала - и уже не напишу: их больше, чем меня. Этот дисбаланс занимает мысли в моменты тупой кухонной деятельности или у стекла троллейбуса, что в самом конце, где жизнь видится как бы назад-вперед и очень соответствует жалостливому состоянию души. Скорей всего я вычеркну слово 'жалостливому'. А может, оставлю для будущей реакции в ближнем зарубежье моей родины, где дошкольная подруга, разгребая навоз на огороде, скажет своей внучке: 'Помнишь тетю, у которой мы были в Москве? Она до сих пор из себя корчит'. Подумав, она вполне может сказать: 'Крест, святая икона! Чего ей в жизни надо? Какой жалости? Мужчины всегда были при ней. Не скажу какие, не скажу, но зарплату носили. Она что - с огорода кормилась? Все обещает написать про наше с ней детство. Вот посмеюсь так посмеюсь'. Тут она задумается, моя подруга. Ее голубые чуть навыкате глаза остановятся, и сама она застынет с вилами, пока внучка не закричит: 'Бася! Ты что?' Подруга тихонечко всхлипнет, но мысль, которую держала в замирании, скажет громко, чтоб и в соседнем огороде, и что по-за ним слышали. Важная мысль. 'Если она про меня что-то напишет, я ее сама - этими вилами'. Тут у нее так кучеряво взрыхлится навоз, что придется вытирать подбородок подолом, и на этом простом деле она уйдет от меня надолго, до зимы, когда закрутит наконец все банки, почувствует пустоту, захочет позвонить, но вспомнит, сколько теперь это стоит, разозлится на меня же, потому что, когда все это началось, я ее уверяла - как это хорошо и правильно, и не пристало ей больше всего гордиться своей однокурсницей, которая всю жизнь работает экскурсоводом в Музее Ленина, кандидат наук и прочая. 'Собой гордись, - говорила я ей. - Собой'. Но все, как выяснилось, набрехала. При эпохе ленинского экскурсовода моей подруге было лучше.
Впрочем, это получается рассказ про подругу, а я о ней уже писала - хватит с нее - и даже вил в бок избежала. Когда она прочла рассказ, она себя не узнала. 'Это надо же! - сказала. - Быть такой верной одному. Малохольная какая-то! Верить! В этой жизни! Честно скажи: это у тебя такое было?' - 'У меня', - ответила я, хотя до этого вся дрожала, не обидится ли она, что я рассказала ее историю. 'Ты сроду простодырая, - покачала она головой. Прости, Господи, но ты хоть и умной числишься, а дурости у тебя процент выше. Я тебя сразу узнала, с первой строчки'.
С тех пор я не боюсь писать о самых близких мне людях - никто себя не узнаёт. Понятие о себе - вещь таинственная и непознаваемая. Я точно знаю, мы земля незнакомцев. Мы притворяемся, что знаем друг друга.
И мир непознаваем. Мне все больше это нравится. Раньше мечтала 'дойти до сути', теперь - не хочу. Опять же как сказала бы подруга: 'Тебе бы все блукать в потемках'.
Блукатъ - бродяжить. Замечательное умственное дело. Лучше - нет. Никто никого не знает, никто ничего не знает. Истина не там, где мы.
К чему это я все? К тому, что приходят рассказы и я говорю им 'кыш!'. А потом еще придумываю и несуществующую реакцию на ненаписанное! Двойное сальто-мортале в голове - истинно русская деятельность. Нынешнее поколение с треском выбирается из нашей сокрушительной созерцательности через влагалище, пахнущее бергамотом. Правильно делают, между прочим. Если уж рождаться, так чтоб уж хорошо вокруг пахло. Я им завидую, ибо сама так не умею.
Многого не умею. Какого же черта прутся они ко мне ненаписанные? Эдакие славненькие эмбриончики, которых только выпусти... Но мне слабо превратить их даже в клопов, тараканов, медуз, всякую тварь и хоть таким образом, но дать им жить. Жить! Чтоб они проверещали про свое пусть даже через поганенькое, но тело, если приличное, с человеческими ушами, в кроссовках там или суконной юбке, я не удосужусь дать?
...были перепутаны вместилища. Не туда сыпанули. Расперли меня изнутри товаром, а ножки, носящие груз, дали тоненькие, слабенькие. Дыхалка ни к черту, коленочки хрустят, просто никуда не годятся и норовят выскочить круглой своей головочкой из розового гнезда, чтоб мне уж совсем и окончательно сломаться.
'Про что это она? - недоумевает подруга. - Про радикулит? Артрит? С какой такой тяжелой работы? Ведрами воду носит? Или туда-сюда в сырой погреб? Это ж какие у нее могут быть трудности тела?'
Никаких, дорогая, никаких! Нет у меня ни огорода, ни погреба, и ведер у меня нет. Настоящих. Так, одно название.
