- Да какие сейчас киоски работают?! - фурией взвилась на него жена.
- Так есть ночной магазин - просто сбегать надо. - вступился другой дружок, осоловевшие глаза которого полыхнули вожделением при мысли о водке. - Вы его пока покараульте - а я мигом. Он просто обходился где-то, обморозился - вот и несет всякое, а как выпьет, так и полегчает. Значит я побегу - бутылку покупаю, а вы караульте.
С этим согласились. Дружок быстро собрался, и вышел на лестницу, где по прежнему бушевала снежная буря, и сонмы снежинок, темными вихрями закручиваясь возле единственной лампы, раскачивали ее так, что она того и гляди должна была повалиться на пол. Жена наказала ему побыстрее возвращаться, и захлопнула за ним дверь. Затем, она схватила Михаила за руку и провела на кухню, где на полу еще смердела, острилась несколькими осколками лужа разбитой Михаилом 'опохмеловки', а также расползались несколько луж от растаявшего снега. Жена усадила Михаила на стул, сама же села рядом с дружком, и спросила:
- Ты на гитаре играть умеешь?
- Умею. - прохрипел тот.
Вскоре, откуда-то появилась гитара, и он принялся на ней бренчать, начал даже что-то петь, но в конце концов совсем сбился, и промолвил, что надо бы, все-таки, дождаться выпивки. А Михаил в этой клети со смрадным воздухом, задыхался, чувствовал как клокочет, готовая вырваться, рядом с истерзанном горлом кровь, и ужасался тому, что тоже самое происходило и за год до этого - и казалось, что время действительно застыло - та же самая кухня, те же самые чувства, и только смерть, то темное, что билось за окном теперь еще приблизилось, прорывалось через обильную паутину трещин на стекле, на грани которой трепетала, кипела тьма. С той стороны мелькали, перекручивались, сцеплялись друг с другом призраки, и там кажется, вращался с огромной скоростью всемогущий Ваалад, и хохотал безумным, торжественным хохотом Иртвин.
Голова Михаила неудержимо клонилась к столу, и вот он уже видит, как эти прогнившие стены пошли трещинами, задрожали, и вот рассыпались в прах, понеслись в стремительной, безудержной круговерти. Он закричал, пытаясь вырваться, но некуда уже было вырываться - весь мир заполнила эта тьма.
- Очнись! Поднимайся! - кто-то сильно тряс его за плечо.
Оказывается, он лежал, уткнувшись лицом в грязную клеенку, а из носа его шла кровь. И как только он поднял голову, то первое, что увидел, были две бутылки 'Столичной' - он почти уткнулся в них своим кровоточащим носом.
- Видишь - дурно ему было! - воскликнул дружок.
- А я думала - заснул. - равнодушно промолвила жена.
- Сейчас выпьем - сразу все пройдет. - проговорил тот, от которого требовали, чтобы он играл на гитаре.
И кто-то из них уже потянулся к первой бутыли, и уже звякнул стакан, как Михаил резко вскочил, словно цепи разорвал, и схватил в две руки эти бутылки. Он замахнулся, намериваясь запустить их в окно, и одна бутылка полетела, и пробила, и тут же в пробоину эту, которая размером была с голову новорожденного младенца, с яростным завыванием, устремился новый поток снежной круговерти. От напора стихии старые трещины углублялись, и обломки стекла сыпались на подоконник... Но вторую его руку перехватила жена - с неимоверной, не женской силой заломила ее, Михаил разжал пальцы, надеясь, что бутылка разобьется о пол, однако тут, видя, что гибнет такое 'сокровище', проявил невиданную прежде проворность один из дружков, и успел перехватить эту бутылку на лету - при этом щетинисто-перекошенное лицо его выразило такое бурное, безудержное счастье, будто он свершшил великий подвиг, и вся его дальнейшая жизнь будет каким-то сплошным раем.
- Сдурел! Сдурел! - голосила жена. - Я же говорила..., что надо... скорую... вызывать..., ...!!! Бегите, вызывайте! Псих! Убийца!..
Она все выкручивала ему руку, а потом толкнула к стене с такой силой, что он, ударившись, разбил себе лоб в кровь. Цепляясь за холодильник, Михаил поднялся, и стоял, в потоках пронизывающего его холода, из снежной круговерти, из треска раздрабливаемого стекла прорывались голоса:
- Да что ты... без жалости совсем! Видишь - плохо ему совсем! Обморозился!.. Ему выпить хорошенько надо, а ты - в больницу! В больнице ему вольют какое-нибудь... и он...!
- Ну так ему и надо! Вы только смотрите, что он натворил!..
В какое-то мгновенье Михаилу захотелось броситься вперед, растолкать эти неясные фигуры, выбить останки стекла, и броситься навстречу ветру. Но он понимал и то, что это не выход - тогда он уже проиграл свою битву - и он сдержался, остался на месте.
- Стекольщика вызывать надо..., а деньги то есть...?! - бранилась жена.
- Ладно, ладно, ла-а-адно! - примирительно восклицал дружок. - Завтра с этим стекольщиком разберемся, а сейчас - главное выпить... - и по его дрожащему голосу чувствовалось, как действительно много значит для него эта спасенная бутылка.
И вот вновь Михаила - слабого, не способного к сопротивлению, не способного даже и слова сказать, потому что вновь его стал сотрясать кашель - схватили за руку, и поволокли в ту комнату, где весь пол был покрыт слоем холодной темной воды от стаявшего снега - жена, увидев это, начала бранится...
И вот все они уселись на грязную, смердящую 'супружескую' кровать; и Михаил оказался сжатым с одной стороны смердящей женой, а с другим смердящим дружком. Жена продолжала бранится - орала ему на ухо благим матом; а дружок, подносил к его лицу наполненный прозрачным ядом мутный стакан, и повторял:
- Выпей же... Просто выпей, и тебе сразу полегчает. Пей же, пей... Ну, только один этот стакан выпей, и сразу вся боль пройдет...
Из носа, и с разбитого лба Михаила капала кровь - капала и в темную воду под ногами, и в этот стакан, водка в которой тоже постепенно темнела. От страшного разрывающего изнутри и сжимающего снаружи давления голова трещала - того и гляди лопнет; в глазах же перемешивалась то тьма, то жуткие образы, похожие на обрывки тела Иртвина. Ему казалось, что он сидит на чем-то ветхом, что тонет в кровавом океане у которого нет дна, и ноги его уходили все глубже и глубже в эту кровищу, и не было сил пошевелиться, и не было сил слово молвить; и рокотали над ним голоса могучих демонов его ада - один хлестал его раскаленным кнутом злобы; другой предлагал отраву, и вновь и вновь повторял, что, как только он этой отравы выпьет, так и прекратится эти нечеловеческие страдания, и все будет хорошо. Мучительно, медленно-медленно тянулись мгновенья, и самое страшное в этих мгновениях было то, что они не проходили, но тянулись по замкнутому кругу, и не было конца этой боли, и нельзя было к ней привыкнуть, хотя все повторялось вновь и вновь. И он застонал:
- Слабый я! Слабый!.. Простите вы меня!.. Невеста моя, небом нареченная, единственная, прости - нет моих сил этого дольше терпеть!..
И он низко-низко склонился к этому стакану, перехватил его дрожащей рукой, и тут же хотел отбросить его в сторону, но тут рокочущий глас того демона, который хлестал его раскаленной бранью, проревел, сотрясая все мироздание:
- Сейчас опять выкинет! Не выпускай! Сам его пои!..
И вот рука невидимого демона могучим движением, которому Михаилу уже не было сил сопротивляться, поднесла этот стакан к его губам, и насильно впихнула в рот.
- Пей, пей, Миша. Не дури - ты выпей, и тебе сразу полегчает...
Первые, раскаленные, смешанные с его кровью капли обожгли его неб, и истерзанное горло - он судорожно сжал край стакана зубами, и кажется затрещало стекло, и снова заругались и заспорили, а он видел только сжимающуюся сферу, уже совсем маленькую, и оттого особенно яркую - в этой сфере отчаянно метались его стихи, и его истинная супруга, уже почти полностью растворившаяся в пустоте, ни о чем не молила - ее уже почти не было; а была лишь тень - почти уже не видимая, и дочь его стало тенью. И только одни сотканные из солнечного света листы видел он - но и им было слишком тесно, и они, случайно задевая края этой сферы, темнели, сжимались, как листы бумаги от огня.
- Простите... простите меня все... Но не могу я!.. Не могу! Слабый я!.. Погибаю!.. Погибаю!.. Погибаю!..
И вот, когда очередной раскаленный хлыст брани ударил его по голове, он разжал зубы, и тут же раскаленная жидкость жадно хлынула по его телу, завладела им. Он почувствовал, будто голова его
