на поющую пару, которая не обращала на нее никакого внимания. Больше того. Ей хотелось присесть рядом с поющими на такой же замузганный ящик и самой запеть. Откинув голову, вытолкнув из себя страх, свободно и вольно, как поет человек, который ничего и никого не боится. Все, что случилось с Соломеей за эти непомерно длинные сутки, все, что она пережила, отозвалось таким неистовым желанием воли, что она обо всем забыла. Но позади, за кучей, нетерпеливо кашлянул Павел, и она медленно попятилась, ожидая, что кто-нибудь из двоих все-таки обернется, окликнет или хотя бы чуть пристальней поглядит на нее. Для поющих важнее песни ничего в мире не было. И не могло быть. И никогда не будет. Так Соломея чувствовала.
Павел осторожно ухватил ее за плечи, повернул к себе и накрыл полой куртки.
– Отдала? Как они?
– Поют…
– Пусть поют. А я уж думал, и не встречу их больше. Ладно, пошли.
По тропинке они выбрались на окраину свалки. Долго перелезали через толстые трубы. Железо парило, горячее, оно жгло ладони и колени. Трубы замыкались в отдельные системы, и когда казалось, что уже выбрались из хитрого лабиринта, как тут же, через десять-пятнадцать шагов возникал другой. Соломея совсем обессилела. Потеряла туфель, разыскивать его в темноте не стали, и теперь ногу, почти голую, в одном капроне, то опаливало жарок трубы, то студило режущим, земляным холодом. Большущий пиджак, который Павел сдернул с Дюймовочки, когда они уходили из бывшего цирка, то и дело распахивался, легонькое платье нисколько не грело, и Соломея дрожала, едва сдерживая чаканье зубов. Павел же не давал передыху, цепко ухватив за руку, ругался, спотыкаясь в темноте, и время от времени успокаивал: «Скоро, скоро уже, потерпи…»
Наконец-то трубные лабиринты кончились. На правую руку выступили приземистые, без единого огонька, здания, обнесенные сплошной оградой. Тонкие железные прутья с остро заточенными концами высоко торчали над землей. Павел резко свернул к ним.
– Стой здесь. Я сейчас.
Соломея прислонилась к ограде. Ноги ее не держали, и она, шурша пиджаком по железным прутьям, сползла на землю, легла, свернувшись калачиком, прямо в стылую мокреть. Ей стало все безразлично. Единственное, что еще удерживало от полного отупения, так это песня. Она осталась, звучала в памяти и так ладно, дружно складывалась на два голоса, что от нее невозможно было избавиться. С трудом размыкая негнущиеся губы, Соломея зашептала: «Уж ты сыт ли, не сыт – в печаль не вдавайся…» Задремывая, плавно опускаясь в обессиленное забытье, она увидела узкую дорогу, поросшую травой между зелеными колеями, белый березняк по обе стороны и широкие солнечные полосы, лежащие на траве и на коленях. Под босыми ногами – тепло. Саму себя увидела Соломея на этой заброшенной дороге. Но видение тут же заслонилось электрическим неживым светом, и она оказалась в нем голой, ничем и никем не защищенная. Вокруг же толпились клиенты – все на одно лицо – тянули руки, хватали ее, и от пальцев, ладоней, слюнявых губ оставались слякотные пятна. Они покрывали ее от макушки до пяток. Ни единого просвета на теле. Кольцо клиентов смыкалось тесней…
– Вставай, что же ты, прямо на земле, простынешь… – Голос Павла доходил туго, и Соломея не отозвалась. Тогда он взял ее на руки и понес, прижимая к себе, как носят и прижимают маленьких ребятишек.
Недалеко от железной ограды виднелся распахнутый люк, уводящий в неизвестную глубину. Из его раскрытого зева несло запахом нечистот. Павел опустил Соломею на землю, пошлепал по щекам, приводя в чувство, и когда увидел, что она без поддержки стоит на ногах, нырнул в люк.
– Спускайся, я держу.
Безропотно подчиняясь, Соломея стала спускаться следом. Душил нестерпимый вонючий запах, и от удушья она окончательно очнулась. Зажала рот, притиснулась к скользкой стене. Сверху тюкали, гулко отдаваясь в тесном пространстве, тяжелые капли. Чавкала под ногами густая жижа. Павел потащил Соломею по-узкому тоннелю, снова они перелазили через мокрые трубы, брели по воде и по грязи. Постепенно, загибаясь в сторону, тоннель становился суше, вонючий запах редел, и скоро замигала впереди подслеповатая лампочка. Она висела над узкой деревянной дверью. Павел с трудом, упираясь ногой в косяк, оттащил дверь и первым ступил в сумрак. Сухо щелкнул выключателем, и яркий свет заполнил узкую комнатку. В ней стояла раскладушка, стол и три стула. Пол был завален мусором. С шорохом разбегались по стенам напуганные тараканы. Перешагнув порог, Соломея увидела в углу газовую плиту и рядом с ней – медный, ржавый кран водопровода. Из крана в лужицу на полу медленно капала коричневая вода.
– Раздевайся, здесь тепло.
Соломея не шевелилась. Тогда Павел расторопно стал ее обихаживать: вытер ей ноги, достал из-под раскладушки свитер, натянул его поверх платья, уложил и закутал в толстое шершавое одеяло.
– Павел, а эти двое – они кто? А мы – где? Это чья комната?
– Спи. Я расскажу, спи пока.
13
Во сне Соломея выплыла из подвальной комнаты, с городской окраины, из времени, в котором находилась, и оказалась там, где ей больше всего хотелось оказаться. Босые ноги ступали по траве, дорога плавно выгибалась между берез, в иных местах подкатывалась вплотную к белым стволам, и тогда скользили по лицу прохладные сережки и зазубренные листья, спокойно свисающие в безветрии с нижних веток. Солнечные полосы пересекали дорогу, зажигали на траве росу. Соломея ступала неторопко, сдерживая шаги, и опасалась, когда видела впереди новый изгиб дороги, что там, за изгибом, дорога оборвется. Но дорога не обрывалась, стремилась вперед и манила следом за собой в новую, недоступную раньше даль, осиянную солнцем.
Соломея могла идти без устали, но что-то ее все сильней сдерживало и не давало полного хода. Долго не могла понять – что? Остановилась и огляделась. Впереди, сзади, по бокам – пусто. Значит, то, что мешало, связано с ней самой? Она опустила глаза и увидела свое тело, залапанное глазами, руками и губами клиентов. Поняла, что идти дальше – вот такой, с прошлыми следами, – ей нельзя, хотела вернуться к началу дороги, но возврата быть не могло, и она проснулась.
Павел сидел на полу, калачиком свернув ноги, и дремал. Скуластое лицо его было напряженным, злым даже в дреме. Он сразу вскинулся, едва Соломея на него глянула. Глубокая морщина, залегшая меж бровей, чуть разгладилась.
Соломея уперлась локтем в изголовье раскладушки и подняла голову. Прижалась щекой, теплой после сна, к раскрытой ладони.
Долго, пристально смотрели Павел и Соломея друг на друга, заново узнавая и сознавая самих себя на пороге глухой неизвестности. Тишина в комнате нарушалась одним- единственным звуком – прерывистым стуком ручных часов Павла. Скорые секунды, не знающие задержки, соскальзывали в тишину и бессильно таяли. А наверху, в полуторамиллионном городе, искали, сбиваясь с ног, двух человек, и им обоим, если найдут, грозило полное исчезновение. Ни могил, ни памяти среди других людей, ничего не останется тогда от жизней охранника и проститутки. И они это оба знали. Но угроза не пугала, о ней даже мало думалось, потому что главное сейчас заключалось в другом – смотреть и видеть перед собой родное лицо. Единственное, среди миллиона с половиной чужих лиц.
– Павел, – позвала Соломея, – ты знаешь, я сон видела и саму себя. У меня тело грязное. Мне вымыться надо. Помой меня.
Павел не удивился, согласно кивнул, словно сам видел сон Соломеи, и знал, что ее тревожит. Вытащил из деревянного шкафчика мыло, исшорканную вехотку, спустил ржавую воду, дождался, когда струя станет светлой, и наполнил ведро. Зажег на газовой плите огонь. Двигался по-
