неожиданностей… Ну а насчет импровизаций – посмотрим.
Мы прогулялись по типичному питерскому двору, грязному и запущенному, перешагнули через заборчик.
– Потрогай мухомор, – сказал мне Лагута.
Я потрогал детский грибок, прикрывавший песочницу, и произнес: «шатается».
– Вот видишь, – удовлетворенно сказал Лагута, – может свалиться прямо на деток. Вообще-то у него есть по крайней мере три точки, где можно тюкнуть, и он рассыплется. Но это нам неинтересно, я лучше около него станцую. Если хочешь, можешь сам исполнить увертюру.
– Какую увертюру?
– Ну, надо же от чего-то оттолкнуться. Взять разгон, так сказать.
На секунду задумавшись, Лагута спросил: «Спичечный коробок у тебя есть?»
Я достал из кармана коробок со спичками и подбросил его на ладони.
– О! То, что надо. Продолжай.
– Что продолжать? – не понял я.
Лагута объяснил: подбрасывать и ловить спичечный коробок. «Надеюсь, это тебя не затруднит», – добавил он, улыбнувшись.
Недоумевая, я приступил к нехитрому упражнению, смущаясь под неожиданно пристальным взглядом мога. Лагута тем временем медленно понял руки над головой, соединив ладони кончиками пальцев. Я понял, что он набирает ПСС. Коробок вдруг выскользнул у меня из рук и я сам чуть не упал от неловкого движения. А мог в упругом прыжке взмыл вверх, развернувшись в полете, как танцовщик балета. Зашелестела вытоптанная трава, задребезжали стекла. Из подвала выскочила кошка, шмыгнув в подворотню. Лагута, вдохновенный танцовщик, продолжал свою кату, причем ощущение было такое, словно отталкивается он не от земли, а от упругого батута. По мере того, как разворачивался танец, в дворике нарастала волна «микрокрушений» – ломались и падали ветки, разбилось стекло в парадной на пятом этаже, лопнула веревка, на которой висело одинокое покрывало. Потом я спрашивал у Гелика, не происходит ли «ката» от слова «катализ», ведь под действием прыжков разрушительные процессы ускоряются до предела, выявляются все потенциальные трещины и разломы, а главное – крушения естественным образом активируют друг друга. Это движущая сила каты сводит концы с концами, совсем как фермент-катализатор в химической реакции. Идет взрывное расщепление, разложение вовлеченных в реакцию «реагентов».
Гелик, автор большей части моговской терминологии, нашел мою аналогию забавной.
– Только, – возразил он, – лучше говорить не о расщеплении, а о реакции синтеза. Идет синтез катастрофы из микрокрушений, так сказать, через направленную концентрацию несчастных случаев. Физика тоже занимается такими вещами, но на другом материале…
Но тогда, в тот первый раз, я только стоял как зачарованный и смотрел на Лагуту и происходящее вокруг него. Первоначальное желание присесть и прикрыть голову руками прошло почти тут же – магическая красота и притягательность зрелища пересилила.
Я и в дальнейшем всегда испытывал легкое сердцебиение, когда мог, живой центр вихря, ткал из нитей разрушения ажурное полотно, перемещаясь как челнок от одного края к другому.
Треск и хруст усиливались по мере того как Лагута проделывал свои па. И, наконец, грибок треснул и упал, расколовшись надвое, а спичечный коробок в тот же момент взлетел на воздух. Лагута поймал его и протянул мне.
– Представление закончено, – сказал он.
И хотя слово «Представление» прозвучало в кавычках, в этом было нечто большее, чем просто метафора. Во всяком случае, из всей практики могов ката, бесспорно, является самой зрелищной. Отчасти она похожа на движения каратиста, но по своей «графике» и пластике явно напоминает балет.
Это подтверждает мысль, высказанную в записках Гелика, о том, что вообще культ и, в частности, искусство представляют собой копирование внешней формы грозной практики магов – но копирование «невсамделишное», похожее на игру в «куличики».
Дети варят кашу почти как взрослые, «но каша получается условная, и есть ее нельзя», – писал Гелик. Искусство в том и состоит, чтобы «накормить понарошку», сшить изящное платье для голого короля. Вместо практики немоги практикуют искусство – ведь оно так безопасно предается «полной гибели всерьез». Между танцем шамана и танцем солиста Большого театра может существовать сколько угодно различий в технике, в пластике и т.д. – но все они незначительны, второстепенны по сравнению с главным различием смысла: танец шамана является вещим, и его результатом является феномен природы, нечто онтологическое – дождь, смерть или укрепившееся мужество. Танец солиста балета изначально представляет собой копию, подражание (мимезис), а результатом является образ – специфический, замыкаемый в душе резонанс без всяких онтологических последствий. Отсутствие немедленных последствий, принципиальная невещественность танца приводит к большей раскованности и свободе движений, в нем есть символическое пространство свободы, возникающее на «пустом месте», там, где перемещения танцующего нисколько не провоцируют природу. В танце мога нет такого пустого, безразличного пространства, он изначально вещественный или вещий, поэтому и причинный ряд, соединяющий отдельные движения, тяготеет все-таки больше к физике, чем к эстетике. И даже странная притягательность каты для случайного или преднамеренного зрителя может иметь физическое (или хотя бы квазифизическое, на нынешнем этапе) объяснение – неизбежное высвобождение связанных чар в результате провоцирующих па, синтезирующих катастрофу. Вокруг мога, практикующего кату, наверняка возникает хотя бы легкая связка, погружающая в очарованность всех, стоящих в ней.
Исполнению каты зачастую предшествует диагностика – предварительная проверка на прочность разных слоев сущего. В этом случае в голове мога уже имеется карта предстоящих разломов, сразу известно, куда отводить энергию разрушения. Что же касается «веса» или ощущения «тяжести» перемещаемого заряда – тут все зависит от интуиции и опыта; сколько нужно «гонять и ускорять» «мячик», чтобы сломать грибок, – это нельзя решить априорно.
Если говорить о «мифологии экстрасенсов», то одной из самых расхожих мифологем, частенько воспроизводимых в американском массовом кино, служит картинка, когда мутант (экстрасенс, сканнер, etc.) пристально смотрит на стоящий стакан и начинает двигать его взглядом, подталкивать, пока стакан не падает и не разбивается. В своих стилизациях-развлечениях моги частенько обыгрывают эту мифологему, но, возможно, с каким-то подвохом. Дело в том, что прямой физический эквивалент энергии психополя незначителен; конечно, можно выжать нужную порцию для подталкивания стакана – но тут будет нечто от трюка – что-то вроде удержания десятка спичек на реснице. Использовать энергию ОС для примитивного «телекинеза в упор» в сущности, еще глупее, чем забивать гвозди микроскопом: затраты колоссальны, а эффект ничтожен. Но я не раз видел, как, используя кату в качестве ускорителя (или усилителя?) мог буквально сметал стакан со стола «последним броском», и тот со звоном разбивался об стенку.
Нередко моги практикуют ката-импровизации, без предварительной рекогносцировки местности, просто по настроению, поскольку «ОС имеет тенденцию переходить в ПСС» (Фань). Легкость сама продуцирует сверхлегкость – в принципе, это знакомо каждому, кто испытывал когда-либо состояние приподнятости духа. Тогда приподнятость сама вытанцовывается как бы на едином дыхании. «Душа поет – тогда и появляется настроение чего-нибудь разворошить и посшибать», – говорил мне Джер. Помню, я спросил его (скорее, в шутку) – не может ли мне свалиться на голову черепица, какой-нибудь обломок дерева, кирпич…
Неожиданно пристально посмотрев на меня, мог сказал странную вещь:
– Чудак-человек. Ты ведь рискуешь, а боишься пустяков. Представь себе, что бегущий в атаку под пулями боится подхватить простуду. Так же и ты насчет своих обломков.
– Что-то не совсем понимаю, что ты имеешь в виду.
– Сердечко-то у тебя стучит. Пульсирует, как ударник.
– Ну и что? Это просто признак захватывающего зрелища.
– Захватывающего, говоришь? А мне-то каково? Меня тоже захватывает.
– Что захватывает? – вновь не понял я.
Джер, помолчав немного, ответил:
– Если бы ты знал, маэстро, какое сильнейшее искушение замкнуть кату на сердечной мышце. Вон коты – те прекрасно понимают – дают деру, чуть только запахнет жареным. А немогам все до фени, они, видишь ли, зрелищем любуются… Так что мы с тобой, брат, как Вильгельм Телль с сыночком.
