'Сказки старой лошади'. И здесь автор решает творческую задачу не в привычных для него рамках реалистического повествования, но предпочитает использовать сказочный элемент, который позволяет писателю выявить сложную этико-философскую проблему именно нашего времени. Необычность формы рассказа лишь еще нагляднее подчеркнула остроту постановки самой проблемы.
Двумерно слово 'бытописателя' Анатолия Ткаченко в его повести 'Сказка про маленькую женщину'. Материал этой 'сказки' - основа для эпопеи. Чтобы художественно решить ту же задачу в рамках реально- бытового повествования, писателю потребовалось бы нарисовать широкую картину социально-исторической жизни целого народа. Потому что, как известно, 'скоро только сказка сказывается, да не скоро дело делается'.
Сказочный элемент дает возможность достоверно очертить проблему в емком сюжете рассказа.
И все-таки нужно признать, что обращения к элементам 'фантастического реализма' или, может быть, реальной фантастики в нашей традиционной прозе пока еще редки и робки, но не случайны: они отражают общую тенденцию к современному осмыслению и новому наполнению достаточно забытых, но традиционных для русской литературы художественных форм.
И это действительно подлинное 'веяние времени, его всесильное звучание', говоря словами Сергея Залыгина из его статьи 'Черты документальности' ('Вопросы литературы', 1970, № 2).
Правда, как мы помним, писатель сказал их по поводу документальной литературы. Однако и сам он оказался подвергнутым 'веянию' не документальности, а, как говорится, совсем наоборот, о чем и явствует, например, его повесть 'Оська - смешной мальчик' с красноречивым подзаголовком: 'Фантастическое повествование в двух периодах' (журнал 'Дружба народов', 1973, № 9). И это не научно-фантастическая повесть, нет.
Думается, фантастика повести Залыгина многим обязана 'Сну смешного человека' Достоевского в том смысле, что это еще один современный эксперимент е осознанным обращением к реальной фантастике.
К фантастике обратился и автор 'Русского леса' (имею в виду 'Мироздание по Дымкову' - фрагмент романа в журнале 'Наука и жизнь', 1974, № 11).
Не случайно освоение этой традиции у писателей, чье творчество так или иначе соприкасается корнями с народными истоками.
Привычные герои Василия Шукшина, как мы помним, тоже оказываются вдруг в непривычной для этого писателя сказочной ситуации. Сказка 'До третьих петухов' не первый опыт такого рода. Повесть-сказка, как определил сам Шукшин жанр своего произведения ('Точка зрения' - журнал 'Звезда', 1974, № 7), дала возможность в своеобразном трагикомическом плане материализовать три точки зрения на мир: пессимистическую, оптимистическую и, так сказать, объективно-реалистическую.
Сказочный сюжет с его устойчивым приемом троекратного повторения вариации одного и того же события - помог писателю представить единый мир в трех вариантах, вернее, в 'три единстве'.
Нужно оказать, что при всех видимых художественных доcтаинствах современных сказок и Шукшина, и не только его одного многое все-таки кажется в них спорным, результатом некоторого 'экспериментирования', первого опыта. Встречаются даже и элементы переклички с далеко не лучшими образцами внешнего 'осовременивания' народных образов, Думается, что подобные элементы в рассказе Шукшина - наследие 'дурной традиции' снижения 'вечных образов' - явно неорганичны творческому мироотношению писателя в целом.
Нр нельзя же не видеть и другой стороны: художественная атмосфера сказки Шукшина раскрывает перед нами картину того, во что в наши дни превращаются глубокие и могучиe обобщения этих народных образоэ, на что тратятся их силы необъятные. И вот в этом-то последнем 'намеке' писателя, думается, глубоко положительный, современный смысл его собственных 'фатастичеcкнх' обобщений, Поэтика сказки с ее пространственным образом: 'в некотором царстве', с ее особым движением времени: 'скоро сказка сказывается' ч т. п. - позволяет автору в емком сюжете очертить историю пробуждения самосознания главного героя - Иванушки-дурачка ('Надо терпеть'... - 'Да что же терпеть-то?! - воскликнул Иван. - Что терпеть-то?! Надо же что-то делать!'); историю осознания собственной вины за ту бесовскую фантасмагорию, картину которой разворачивает перед нами писатель в своей сказке. Но мы не собираемся сейчас толковать о сказке. Для нас сейчас важно осмыслить другое: эпоха научно-технической революции - и сказка. Не для детей. Не ради забавы. Сказка как художественное освоение действительности.
Не парадокс ли?
'Не до сказок теперь! Не до сказок, я знаю...' - размышлял еще Пришвин и уверял: 'Но она явится, как наш след по земле... В жизни мы разделены друг от друга и от природы местом и временем, но сказитель, преодолев время и место... сближает все части жизни одну с другой, так что показывается, в общем, как бы одно лицо и одно дело творчества, преображения материи. При таком понимании сказка может быть реальнее самой жизни'.
Своеобразный русский писатель прокладывал своим творчеством новые пути художественного освоения действительности, осознавал свой собственный путь 'сказкой о правде', в последнем счете исходящей из того народного миропонимания, что добро в конце концов все-таки перемогает зло.
Писатель вновь и вновь возвращается к мыслям об этом своем пути: 'Сегодня я думал о своем серьезном занятии тем, что для всех служит забавой, отдыхом, потехой. Останусь ли я для потомства обычным русским чудаком, каким-то веселым отшельником, или это мое до смешного малое дело выведет мысль мою на широкий путь, и я останусь пионером-предтечей нового пути постижения 'мира в себе'? Что, если вдруг окажется, что накопленные человечеством материалы знания столь велики, что их охватить никакому уму невозможно; что в этих накопленных полубогатствах полу-ума заключается главная причина нашей современной растерянности, разброда и что людям от всего этого аналитического опыта надо отойти для простейших синтетических исследований; что на этом пути и надо ожидать гениального человека, который охватит весь окончательный опыт человечества?..' Наши писатели-реалисты, кажется, начинают нащупывать тропу, по которой прошел писатель-мыслитель. Нет, я вовсе не хочу сказать, что их сказки и есть тот самый путь 'простейших синтетических исследований'. Но само обращение к формулам тысячелетнего народного опыта не случайно и, на мой взгляд, еще не путь, но в направлении к тому пути, о котором говорил Пришвин, Поиск новых для сегодняшней литературы форм художественного созидания единого цельного образа мира необходимо требует и нового образа героя. Мы часто говорим о герое времени, но редко думаем о новых формах построения самого художественного образа такого героя. Не будем говорить опять-таки о других возможных формах, продолжим наш разговор, только в уже определившемся плане.
Обратимся еще раз к опыту Пришвина. Работая над повестью 'Корабельная чаща' (жанр, который сам писатель обозначил так: 'повесть-сказка'), он одновременно записывает в дневнике 'попутные мысли': 'В поисках образа героя... Живой человек - это герой моей будущей повести, соединенный из фигуры моего друга О., Суворова, Руссо, Ивана-дурака, Дон-Кихота...' Вечный образ народной фантазии, по мысли писателя, может осветить новые, неожиданные глубины в реальном образе его современника, тем не менее как бы вобравшего в себя и существенные черты типологически близких ему исторических лиц и литературных героев. Вспомним, что такой метод 'соединения разных времен' в едином реальном образе современника был уже у Пушкина. Его Герман из 'Пиковой дамы', например, не случайно наделен двумя существенными чертами: профилем Наполеона и душой Мефистофеля. Особого внимания в этом плане заслуживают и герои Достоевского. Скажем, его князь Мышкин вбирает в себя черты Дон-Кихота и... Христа, Ставрогин соотнесен с библейским Змием-Искусителем, а вместе с тем, с другой стороны, с Иваном- Царевичем, Иван Карамазов - с Фаустом и т. д.
Зачем, например, тому же Пришвину потребовался вдруг образ Ивана-дурака, да еще поставленный в один ряд с ДонКихотом? Вспомним, кстати, что писатель и себя видит русским Иваном-дураком, о чем мы уже говорили. Его герой - 'живой человек', а это, по мысли писателя, 'человек, находчивый в правде... Дон-Кихот всегда в правде: он в правде - и оттого не боится, не стесняется, не жмется ни в каком обществе'.
Вспомним поведение Ивана-дурака в сказке Шукшина - он стремится именно к правде, и, хоть скован поначалу, побаивается своих многочисленных противников, тем не менее его н а т ур а то и дело прорывается наружу, и, перебарывая в себе страх, он уже 'не боится, не стесняется, не жмется', порою скорее даже наоборот. Но вернемся к замыслу Пришвина: 'Мой герой, продолжает он, - это Иван-дурак, как русское разрешение темы Дон-Кихота... Путь Ивана-дурака, то есть путь искусства сказки, - путь восприятия
