Это была самая прекрасная ночь в его жизни. Они бродили по набережной, сидели на всех скамейках подряд, спускались в теплую темноту аллей, и говорили, и смеялись, и целовались, конечно, и не разнимали рук.
И когда хрипло вскрикнул ранний воробей, а вслед за ним, как по команде, гаркнул хор его сородичей, Надя спросила:
- Ты будешь меня помнить?
- Конечно!
- Я завтра уезжаю. Но дело даже и не в этом. Я никогда не смогу тебя забыть, но и остаться с тобой тоже не смогу. Я чувствую, знаю: любовь для тебя - это твое представление о ней, фантазии, желания и никогда, никогда мечта не станет явью. Потому что ты все время выдумываешь что-то новое, чего в жизни пока нет...
- Послушай, это ты что-то выдумываешь, - сказал он испуганно. Начиталась, наверное, каких-то умных романов...
- Нет, я это чувствую, - тихо ответила она. - Сердцем чувствую. Ты скучный, плохой, себе на уме, но такой опасный и прекрасный!
- Ну что ты! - шепнул он и закрыл ей рот ладонью, но Надя все-таки сумела освободиться и сказала:
- Ничего никогда не выдумывай. Но если даже и выдумаешь, то не принимай это за чистую правду, - и, помолчав, вздохнула: - Когда ты ни на кого не обращал внимания и говорил, что у тебя где-то далеко есть девушка, это, знаешь, вызывало желание проверить, не романтические ли это бредни.
- Но твои 'проверки' были слишком жестоки...
- Извини. Я не понимала, как на самом деле сильно тебя любила. Хотела сделать тебе больно, так больно, чтобы ты не смог спокойно жить дальше. Но больно я сделала только себе...
Может, это было странно, очень странно, но через несколько дней он почувствовал смутное беспокойство, чего-то ему не хватало, как будто бы потерял нечто важное, но все было на месте. Роман понимал, что это связано с отъездом Нади. Навряд ли они когда- нибудь увидятся: он распределился на Чукотку, она уехала на Сахалин в шахтерский город, где жили ее родители.
***
Однажды, то ли перепив на ночь кофе, то ли по какой другой причине, он долго ворочался, пытался читать, закрывал глаза и считал слонов, но сон долго не шел. А когда Роман начал задремывать, вдруг отчетливо, необыкновенно ясно возникла картина: звезды вверху, звезды внизу, лунные блики, взметает серебристые фонтанчики рыба - плещется неподалеку от русалки, которая обвила руками пловца. У русалки было лицо Надюстины, а мужчина - чужой, незнакомый, и его глаза светились восторгом.
Роман очнулся, включил светильник и закурил. Он живо вспомнил тот давний случай на ночном озере, но никак 'не мог представить, тем более пережить ту сцену, привидевшуюся ему. Чтобы Надя была с другим? Да ни за что!
Он измучился от мыслей о том, что более удачливый мужчина сейчас, вот в сию минуту сжимает Надю в своих объятиях, и хотелось его убить, поразить молнией-, разверзнуть под ним землю, а заодно и Надю туда же сбросить - в темноту, в ничто, в тартарары! Но испугавшись этого дикого, необузданного желания, он вдруг преисполнился к ней нежности и тихой, собачьей покорности.
А Надя ему не звонила и не писала. Впрочем, она и не обещала этого делать. Но однажды у нее, видно, что-то случилось, может быть, непоправимо тяжелое, и она послала ему телеграмму: 'ХОЧУ ПРИЕХАТЬ ТЕБЕ ТЧК НАДЮСТИНА ТАК'
Его удивило это 'так' в конце. Наверное, телеграфисты, как всегда, что-то напутали, скорее всего, это означало точку - 'ТЧК'.
Стояла зима, беспросветно-темная: днем часа три света, а потом - ночь, и от этого его душа была в каком-то полусонном состоянии и ничего не хотелось. Он равнодушно прочитал текст, долго думал, что ответить, а потом написал, как думал: 'Если хочешь, приезжай. Роман'. Она не приехала. И на его письма не отвечала.
...Через два с половиной года Роман получил свой первый северный отпуск на всю, что называется, катушку: почти три месяца полной свободы и ничегонеделанья плюс оплачиваемый пролет на самолете до любого пункта бывшего СССР туда и обратно - были тогда у северян такие льготы.
Во Владивостоке одна из его бывших сокурсниц, лукаво улыбаясь, сообщила:
- А Надька-то Сибурова, знаешь, теперь москвичка! Поехала к своей тетке-старухе в гости, а та одинокая, больная, на ладан дышит. Оставайся, говорит, Надя, у меня, оформлю и квартиру, и сберкнижку, и дачу на тебя; если умру, все равно нажитое отойдет государству - нет у меня прямых наследников, пусть всё тебе останется. Только, мол, не бросай меня, поухаживай... Надька думала- думала да и согласилась. Недолго тетушка мучилась: через полгода преставилась, а все, что у нее было, досталось Надежде.
- Что-то тут не то, - усомнился Роман. - Москвичкой не так просто стать. Там куча всяких ограничений для варягов.
- Ну, они как-то вовремя сумели все документы выправить, да и квартира была не государственная, а кооперативная...
- А работу она нашла? - равнодушно спросил Роман.
- В библиотеке работает. И замуж вышла. Мужик у нее простой - слесарь. Дома все сам делает, и краны у него не капают, и обои классно наклеены, и мебель не разваливается. А зовут его Вася...
- Классика! - восхитился Роман. - Мечта женщины: слесарь Вася - золотые руки...
Сокурсница написала на листочке адрес Нади. Так, на всякий случай. Он сунул его в карман и вспомнил о нем только в Омске, где самолет делал обязательную остановку для дозаправки.
Сам не зная, зачем это делает. Роман подошел к окошечку телеграфистки, взял бланк и написал: 'Надюстина, буду в Москве проездом. Очень хочу тебя увидеть'. Указал, конечно, и номер рейса, и аэропорт прибытия. Все как положено. Подумав, приписал: 'Встречать не обязательно. Буду у Большого театра завтра в 19.00'. И подписался, усмехнувшись, так: 'Матрена Усатый'.
Он и сам не знал, зачем это сделал. А минут через пять, побродив по скучному залу, пропахшему тяжелым человеческим потом, жареными пирожками и Бог знает чем еще, Роман вернулся к телеграфистке и, может, попросил бы отдать ему нелепую депешу, но увидел: окошечко закрыто и на нем пришлепнута синей изолентой бумажка: 'Технический перерыв - 20 минут'.
И пока он тоскливо скучал, изучая прейскуранты на почтовые услуги и какую-то подобную же дребедень, тихий, с почти интимным пришептыванием, голос дикторши известил:
-. Пассажирам рейса, следующего на Москву, пройти к стойке номер три. В первую очередь регистрируются транзитные пассажиры...
И все. Он, как вмялся спиной в свое кресло, так и продремал до того самого момента, когда самолет начал снижаться.
Никто его не встретил. Впрочем, он и не рассчитывал, что телеграмма, пусть даже и 'молния', дойдет до столицы за три часа.
На следующий день, умотавшись по музеям, выставкам, старинным улочкам и кофейням. Роман примчался, взмыленный, к Большому театру. Успел к назначенному им часу.
Возле фонтана бродили унылые голуби, и среди них, к своему удивлению, он увидел утку. Не обращая на людей никакого внимания, она самозабвенно чистила перышки.
Роман сел на краешек уже занятой скамейки и тут же один из молодых парней, кокетливо отставив дымящуюся сигарету в сторону, стрельнул глазами:
- Скучаете?
- Нет.
- А у вас тут свиданье? - не отставал парень. Роман кивнул и отвернулся. Парень показался ему странным: нарочито раскованный, жеманно поджимающий губы, но главное - глаза: почти тонкой фарфоровой чистоты, они светились неуловимо- тайной порочностью.
- А может, вы со мной познакомитесь? Не пожалеете...
Романа так и обожгла внезапная догадка. Господи, как же он мог забыть то, что любит смаковать бульварная пресса. Ведь скверик у Большого театра всероссийская тусовка 'голубых'!
- Нет-нет, что ты! - пробормотал Роман, поспешно вставая. За спиной задребезжал колокольчик тихого смеха.
