увез на машине. А я ничего не знаю!
- Дурачок, - тихо сказал дядя Володя. - Они вместе уехали. Ты понял? А, гадский рот, меня за нос водила, как крокодил слоненка...
- Из сказки Киплинга, - вставил я, опять-таки желая показать свою ученость. Дядя Володя почему-то разозлился еще больше, заскочил в Маринину комнату и так хватанул самоваром об угол стола - только щепки полетели.
Потом отец пробовал починить самовар, но ничего у него не получилось. А дядя Володя больше к нам не приходил. И в драмкружке тоже перестал появляться. Зато в 'Бабьих слезах' его видели частенько. Так называлась забегаловка, единственная на весь поселок, где мужики пили пиво, и не только пиво, но и кое- что покрепче.
Когда дядя Володя случайно натыкался на меня на улице, то будто и не замечал меня, будто и не видел никогда. Может, для него перестало существовать все, что связано с Мариной?
Правда, однажды он пришел к нам - красивый, подтянутый, черные усы делали его еще бледнее, - пришел, встал у калитки и, сколько его ни звал отец, зайти в дом не захотел.
Пришлось отцу надеть брюки (духота была страшная, и дома мы с ним ходили в одних плавках). Он вышел к дяде Володе, и тот почти сразу сунул ему в руки голубой конвертик, что-то быстро, невнятно сказал, и, круто развернувшись, почти побежал по деревянному тротуару, и подковки на его ботинках нервно и дробно стукали о доски. Он ни разу не оглянулся. Папа вошел в дом и сказал маме:
- Завтра уезжает. Переводят служить куда-то на Запад.. Оставил письмо для квартирантки.
-Думает, что она вернется?
-На всякий случай. Мало ли что, говорит, вдруг у нее с Иваном ничего не получится. А он готов ждать, сколько ей будет угодно.
Письмо положили под клеенку на столе, и оно там за несколько лет пожелтело и приклеилось к столешнице, а Марина так и не объявилась. Зато поздней осенью, когда землю уже подмораживало, но еще вовсю синели шапки сентябринок, вдруг явился Иван.
Крепко виноватый перед тетей Полей, он вел себя странно тихо, ходил с робкой, виноватой улыбкой - она как бы затаилась в уголках его губ, и когда тетя Полина, которой почему-то нравилось громко кричать и ругаться во дворе, поносила его самыми последними словами, он брал ее на руки и, визжащую, брыкающуюся, уносил в дом.
- Ну что, брат Паша, забыла нас Марина? - спросил меня однажды Иван. Забыла! А ведь она у меня вот где осталась, - и крепко-крепко стиснул куртку в области сердца. - Бывало, спросит меня: 'Вань, когда ты меня бросишь?' А я говорю: 'Никогда!' Она и расхохочется: 'Правильно. Потому что первой брошу я.' Так и вышло. Эх, брат Паша, ходи по земле, не отрывайся от нее и живи так, как получится, иначе - хана...
Он помолчал, задумчиво попыхтел сигареткой и совсем тихо сказал:
- А теперь будто пластинка во мне крутится, и музыка - чудная, одному мне слышная, а как о ней словами рассказать, не знаю. И такая тоска, брат, берет, что одно спасение - Полина. Жил с ней рядом, а ведь не видел...
Примерно так он со мной говорил, то ли хмельной, то ли уже больной через несколько дней с ним что-то нехорошее случилось: схватил нож, ударил тетю Полю, та сумела выбежать, заорала, и кое- как соседям удалось Ивана усмирить. Его отправили в нервную больницу, откуда выпустили не человека, а тень - худого, с темными кругами под глазами, будто замороженного: двигался осторожно, словно хрустальную вазу в гололедицу нес.
- Зря мы эту Марину в квартирантки брали, - сокрушалась мама. - Что о нас люди теперь подумают? Двух мужиков с ума свела, а ведь ни рожи, ни кожи, прости Господи!
- И не говори, - откликался отец, и его лицо как-то странно менялось: будто легкая тень от облака скользила по нему. - Ну их к черту, этих квартиранток, одни хлопоты с ними. Никого больше не возьмем, пусть комната пустой стоит: будем в ней яблоки на компот сушить...
Яблоки лежали на полу, на столе, на подоконнике. Самые крупные мама мыла и закатывала в банки. Те, что помельче, с полосатыми боками, шли на варенье. На компот сушили ароматные, полусладкие яблоки с желтой кожурой. Компот из них чуть кислил, и я его не любил.
***
Через много-много лет, когда женщина, которую я любил, ни с того ни с сего вдруг вышла замуж за моего лучшего друга, я взял отпуск и уехал в Тбилиси. И вот там, сидя в ресторанчике на Мтацминде - Святой, горе, я, кажется, увидел Марину, а может, и не ее, а очень похожую женщину.
Она равнодушно пригубливала бокал светлого виноградного вина и, наклонив голову, без всякого интереса слушала то, что ей говорил солидный господин в безупречно строгом костюме. Пока я разглядывал их и размышлял, подойти к ним или нет, появился длинный, худой грузин в клетчатой кепке и, как-то странно сгибаясь и кланяясь, сказал им несколько слов.
Господин встал и, небрежно бросив на стол несколько купюр, подал руку женщине.
Она, смеясь, выхватила из букета, перевитого золотыми и серебряными ленточками, желтую розу и, помахивая ею, оперлась на плечо спутника.
И пока они шли к машине, все, кто сидел на открытой веранде, не могли отвести от них глаз.
- Вах, веревки вьет из такого человека! - сказал сосед по столу. Говорят, каждый день ей привозят из оранжереи специальный букет. И чтобы обязательно в нем была желтая роза.
Я спросил, кто эта женщина, и сосед горячо сказал что-то по- грузински, а переводить не стал. Но по его глазам я и так понял: какая разница, кто она, если от нее кружится голова как от горного чистого воздуха.
А внизу, там, где фуникулер делал первую остановку, была похоронена Нина Чавчавадзе - восхитительная женщина, которую любил великий Грибоедов. От этого тоже кружилась голова, как и от запаха картошки, которую пекли на углях рядом с шашлыком...
МОЛЧАНИЕ
1.
Он сказал:
- Я не хочу об этом говорить. Я хочу этим заниматься.
- Хорошо, - кивнула она. - Наши желания совпадают. Но мы ведь не глухонемые, иногда и словом перекинуться охота...
- Слова не могут доподлинно передать то, что человек чувствует, - он рассеянно улыбнулся. - Банально, но точно у классика: 'Мысль изреченная есть ложь...'
- Тютчев! - обрадовалась она. - Ты любишь Тютчева? Я без ума от его стихов...
- Нет, я не люблю Тютчева, - он отвернулся к окну и сделал вид, что с интересом изучает серебристую 'Ауди', припаркованную у кафе напротив.
Полчаса назад они лакомились там пломбиром с клубникой и запивали его холодной родниковой водой, в которой плавали апельсиновые и лимонные дольки - очень простой и вместе с тем изысканный напиток, придуманный местным барменом.
Они только-только разговорились, и ещё не знали друг друга, но по тому, как она опустила глаза, чтобы скрыть своё волнение, он понял, что понравился ей. А потом, рассмеявшись над какой-то его шуткой, она уронила на пол серый кошелек и, опередив его, сама подняла портмоне, при этом как бы невзначай коснулась его колена, и в этом мимолётном жесте было столько настойчивого, но тщательно скрываемого желания, что он решил: возможно, давно ищет именно её. Его привлекали дамы, глаза которых ангельски наивны, но темнеют от одного лишь прикосновения, и такие в них открываются бездны, что сладко и жутко сжимается сердце.
- Однажды мы с другом сидели в кафе 'Руслан', пили свое любимое светлое пиво, и вдруг в зал вошла Женни, - сказал он, задержав её ладонь на своем колене, и она не сразу отняла её. - 'Знакомься, это Евгения, - представил её мой друг. - Она борется со всяческими табу и помогает ощутить все радости жизни закомплексованным мужчинам...' Евгении больше нравилось, чтобы её звали Женни, а мне хотелось, чтобы меня звали Никак: я - Никто и зовут меня Никак, о чём я с готовностью сообщил этой девице. Не сказать, чтобы она была страхотуля, но и не красавица: круглое лицо, длинные волосы, вольно спадавшие на плечи, довольно заметные груди, а бедра - как у доисторических терракотовых фигурок: не то чтобы необъятные, но, скажем так, невольно бросающиеся в глаза...
- Не то, что у меня, - тихо улыбнулась она и, настойчиво стряхнув его ладонь со своей руки, вдруг спросила: А зачем ты мне всё это рассказываешь?
- Послушай дальше, - он поднял бокал с водой, сделал им круговое движение, и дольки цитрусовых
