И кто-то другой, разумный и осторожный, подмигнул и надвинул шапку на лоб: 'А, может, ничего и нет, дружище? Примерещилось, к примеру. Или это не она, братан, а совсем другая, нам не известная особа'.
Но ехидный снова толкнул кулаком под ребро, и сердце, странно дернувшись, повисло на тонкой ниточке, и защемило, и заныло, и затрепыхалось птицей.
Так! Надо позвонить Зое. Если она дома - значит, всё в порядке. Но как это сделать? Может, пойти в Дом культуры? Нет, не тот вариант : там сейчас репетирует оркестр, куча народу, у методиста Галины Николаевны обязательно кто-нибудь сидит, все курят, зубоскалят и придумывают какой-нибудь КВН ИЛИ ещё чего, только зря стараются - всё равно, как до дела дойдёт, желание у всех пропадёт, и у Галины Николаевны у первой: она просто обожает всякие планы и мечты, не больше.
Так-так, что же делать? Может, пойти Е гостиницу - там, говорят, установили таксофон. Но, опять-таки, администратор Лида Румянцева или, того хуже, баба Вера-уборщица обязательно подслушают и, уж будьте уверены, сделают такие выводы, что лучше их обеих сразу застрелить.
И тут я вспомнил, что, уходя с работы, не закрыл форточку. Чтобы попасть в контору, всего-то и делов: залезть на завалинку и проскользнуть в широкую - медведь пролезет! - форточку. Я, конечно, так и поступил.
К телефону долго никто не подходил. Наконец, я услышал голос Зоиной мамы:
- У телефона!
Звучало это как-то по-старинному нелепо, и я всякий раз сдерживался, чтобы не прыснуть в трубку.
- Добрый вечер! Нельзя ли услышать Зою Ивановну?
Носовой платок, положенный на трубку, наверное, действительно изменил голос, потому что меня спросили:
- А кто это?
- Пациент!
- Что-то не пойму, кто это. Серёжа, это вы?
- Пациент.
- Больных она принимает в поликлинике.
- Но у меня сердце болит сейчас. Понимаете?
- Нет, не понимаю. 'Неотложку' вызывайте! Зои Ивановны нет дома...
Так! Всё понятно! Ах ты, чёрт!
Окно Володи Писаренко не светилось. Чёрная яма. Тишина. Впрочем, нет, где-то поёт Эдит Пиаф. Какой-то шорох, вскрик... Нет, бред, галлюцинация. Это всего лишь скрипнул под ногами снег, и ветер ударил сосульки. Никого у Володи нет. А вдруг? О-о-о-о! Я стукнул в раму и отпрянул к стене, краем глаза пытаясь увидеть, отдёрнется ли штора. Никакого движения! И ещё раз стукнул, и ещё. Даже если бы Володя был дома, пусть и не один, он, как человек любопытный, обязательно посмотрел бы, кого это принесла нелегкая средь ночи.
Тёмный провал окна. Колючий силуэт алоэ. Никакого движения.
Я замёрз до того сильно, что меня начало тошнить от холодного, острого воздуха.
Дома кое-как согрелся. Вскипятил чайник, заварил горсть каких-то сухих листьев напополам с корешками шиповника - эту смесь мне Зоя Ивановна дала. Сказала, что тут, на Севере дальнем, новичкам нужно принимать адаптогены, чтобы побыстрее привыкнуть к его климату.
И когда, разморенный теплом и чаем, я заснул, а может, и не заснул, не знаю, но было мне видение: Зоя целуется с Володей, вот так и так, и так как со мной!
Я тут же вскочил, заметался по комнате, схватился за
какую-то книгу - оказалось, 'Манон Леско' aббата Прево. Изящный томик тут же был обронён, и снова я заварил чай, и вперился в темень за окном, и думал о Зoe, и мысли, одна нелепей другой, будоражили меня до самого утра...
- Ты ревнуешь? Я знаю! - с торжеством сказала Зоя, когда я спросил её, где она была вчера вечером. Она пришла ко мне как ни в чём не бывало, розовощёкая от мороза и свежая.
- И зря ты потревожил маму. Она уже спала. А тут звонок: пациент, сердце, что за чушь! Ничего лучше не мог придумать?
И оправдываться пришлось мне.
- Знаешь, Сережа, ты лучше всех, - грустно оказала Зоя, и попросила у меня сигарету. - Бабы будут тебя любить. Сильно! И не потому, что ты ласковый, Сережа. А потому, что в любви думаешь не о себе, а о женщине... Молчи, молчи! Но потому и будут тебя обманывать, Серёжа...
- Почему?
- Не знаю. А впрочем, знаю! Чтобы понять: ты, как ни крути, лучше всех. А может, чтобы досадить тебе? Ты, в любви такой серьёзный, требуешь и от женщины того же. А она, допустим, не может принадлежать тебе безраздельно... Ах, нет, не так! - Зоя прикусила нижнюю губу, её глаза потемнели. - Всё не так я говорю, какие-то глупости на ум идут. А, вот! Придумала. Женщина может быть не уверена в тебе или в себе, ей другая партия нужна, или она, к примеру, уже замужем и, значит, привязывать её к себе ты просто не имеешь права...
- А если я предложу руку и сердце?
- Не захочешь, Серёжа.
И, наверное, это была правда. Я никогда не смог бы простить своей жене, что у неё до меня был кто-то, кого она любила, говорила всякие нежные слова, может быть, те же самые, какие и мне нашёптывает, весь её опыт, повадки, сущность - всё это создавал ведь не я, а тот, другой, и, целуя женщину, я целовал бы и его, научившего её, быть может, очень многому. Что-то навсегда остаётся в женщине от мужчин, которых она знала, и в мужчине всегда присутствуют все его женщины.
- Тебя послушать, так получается: ложась в постель с одним мужчиной, женщина поневоле занимается групповым сексом - и с ним, и со всеми своими бывшими любовниками, - рассмеялась Зоя. - Да ещё и его женщины при этом присутствуют. Содом и Гоморра!
- Ну, не знаю, - сказал я, чтобы хоть что-то сказать, потому что мне не хотелось продолжать эту тему. - Думай, как хочешь...
- А я не думаю, я знаю, - Зоя провела указательным пальцем по моей щеке. - Если я люблю человека, то других для меня не существует. И знаешь, что самое ужасное?
Я пожал плечами, не отрывая взгляда от её вдруг потемневших глаз.
- Самое ужасное, что когда мне придётся исполнять супружеский долг, быстрая серая тень пробежала по её губам, - я обязательно вспомню тебя. И в тот момент, когда он войдет в меня до конца, я закрою глаза - и ты будешь со мной вместо него...
- Ну-ну, - сказал я, и что-то запершило в горле. - Ладно тебе. Не думай об этом. Давай лучше займемся любовью. Мне нравится, когда твои ноги на моих плечах...
- И я поколачиваю тебя пятками по спине, - рассмеялась она. - Ты немножко мазохист, Серёжа. Ах, как я хочу, чтобы ты вбил свой кол, и глубже, и сильнее, и крепче...
Она всё-таки была немножко бесстыдной. И мне это нравилось.
Потом, внезапно, как всегда, засобиравшись домой, Зоя вдруг кинула взгляд на подоконник и спросила:
- А рапан так и молчит?
- Да, - машинально ответил я. - Полная тишина!
- Это, наверное, от того, что в раковине есть дырка, совсем крохотная, в 'хвостике', - сказала Зоя. - Может, её нужно заделать? И тогда в раковине оживёт море...
Когда она ушла, я исследовал раковину и, действительно, обнаружил: у неё отбит кусочек самого верхнего завитка. Но откуда Зоя это знала?
Я взял немного замазки и заделал дырочку в рапане.
На проигрывателе лежала пластинка Рэя Кониффа. 'Дождь'. Я включил музыку. Теплые струи заплясали по асфальту, зашуршали в траве, запрыгали по крышам. Дождь в большом городе. Мокрая мостовая. Девушки под яркими зонтами. Прохожие прячутся под карнизами и навесами. И так весело и смешно какой- то парочке, которая, взявшись за руки, кружится под внезапным ливнем! А сквозь облако уже проглядывает
