холодильник, чтобы взять кастрюльку с гороховым пюре.
Кастрюлька стояла на другой полке, а из-под её крышки торчала ложка. Аккуратная Люба ни в жизнь не оставила бы ложку в еде, предназначенной на хранение, пусть и недолгое. Во всём она любила порядок: кастрюля должна быть закрыта, ложка вымыта и положена на сушилку, иначе - позор хозяйке-распустёхе!
- Мейсон, - сказала Люба, - ты был дома и всё видел. Это кто тут набезобразничал? Хозяин приходил, да?
Кот преданно таращился в глаза хозяйке, но даже не мяукнул. Обычно он откликался на своё имя, чем чрезвычайно занимал гостей. Можно даже сказать: он умел поддерживать разговор. Спросит Люба: 'Мейсон, хочешь рыбки?' Кот в ответ умильно протянет: ' Мя-я-у!' Спросит Люба: ' Мейсон, купаться будем?' Он в ответ коротко и резко: 'Мяв!'
А тут - молчок!
Люба подумала, что если соседка Людмила не соврала насчёт того, что Александр сидит в 'ментовке', то, может, он и вправду приходил сюда утром: поел, набрал картошки из подполья, а может, и ещё чего прихватил, а? Она решила немедленно обследовать подполье.
Луч фонарика выхватывал ящики с сухим песком, где хранилась морковка, натыкался на кочаны капусты, подвешенные за корни под перекладинами - так они, считай, до весны сохранялись свежими. И на горку картошки, засыпанную в углу, луч света тоже наткнулся: ничего необычного, всё в целости и сохранности. Но за стеклянными бутылями и банками с соленьями-вареньями что-то вдруг мелькнуло. Люба страсть как боялась крыс и мышей. Неужто там притаилась одна из этих серых тварей?
- Кис-кис! - позвала она. - Мейсон, лапочка, прыгай сюда! - и осеклась, потому что вспомнила: перед уходом садила кота в подполье. Сам он отсюда выбраться не мог. Значит, точно: кто-то сюда лазил и нечаянно выпустил Мейсона обратно.
Люба направила луч фонарика в глубь баночной батареи и услышала, как кто-то глубоко вздохнул.
- Кто тут есть? - спросила Люба.
Ответа никакого не последовало, но послышалось легкое, быстрое движение, и в ноги Любе выкатился серый мяч. Она удивилась: откуда тут ему взяться?
Мяч подкатился к ногам Любы, несколько секунд был неподвижен и вдруг, будто чего-то испугавшись, отпрянул в сторону и моментально взлетел на картофельную кучу.
Люба, как зачарованная, следила за этими кульбитами. Обычный мяч так вести себя никак не может. Скорее всего, это было какое-то живое существо.
Шар стоял неподвижно и, как показалось Любе, настороженно наблюдал за ней. Решив всё-таки выяснить, что это за штуковина такая скачет у неё в подполье, Люба тихонечко сделала один шаг, второй. Но не тут-то было! Шар вдруг подскочил, а из его середины высунулось что-то вроде длинного клюва.
Присмотревшись, Люба увидела: никакой это не клюв, а ехидный, острый нос, точь в точь, как у мультяшной старухи Шапокляк. Обнаружились и блестящие, с живыми искорками глаза. Они с любопытством сверлили Любу.
- Ты кто? - спросила Люба.
Неведомое существо не показалось ей злым или коварным. Более того, где-то в глубинах памяти шевельнулось смутное ощущение: давным-давно, когда была совсем маленькой девочкой, она уже встречала этот пушистый шар со старушечьим лицом.
- Кто ты? - повторила Люба.
- Суседка, - прошамкал шар. - Старые люди так меня назвали...
И вот тут Люба испугалась. До неё вдруг дошло: мало того, что в её собственном подполье завелось чёрт знает что, так она ещё и разговаривает с этим чудом-юдом. А что если этот шарик только с виду такой добродушный, вот изготовится да как хватит за ногу или в горло вцепится! И потом, говорящих шариков не бывает, разве что - в сказках и всякой фантастической муре, которую Люба откровенно не уважала. Это Саня любил книжки о далёких мирах, гуманоидах, НЛО и даже верил, что человек - не единственное мыслящее существо.
- Ой! Надо же! - сказала Люба и приложила ладонь к сердцу, которое норовило вырваться из грудной клетки. - Ты давно тут сидишь? Ой, что-то мне нехорошо...
- Я тут живу, - отозвался шарик. - Не надо меня бояться. Если б я чего плохого тебе хотела, то уже бы сделала. У меня, девонька, не заржавеет!
Люба, прижимая ладонь к груди, мало-помалу допятилась до лестницы и, как только коснулась её спиной, резво развернулась и стремглав взлетела наверх.
Сердце, казалось, подкатило к горлу и готово было вырваться на свет божий через рот. Задыхаясь, Люба закрыла подполье и дрожащей рукой перекрестила его.
- Боженька, миленький, спаси и помоги!
Это вырвалось само собой, откуда-то из глубин души. Она несколько раз повторила эту фразу, и цепкие коготки страха мало-помалу разжались и дали вздохнуть полной грудью.
Не привыкшая, как она говорила, 'даром жечь свет', Люба во всех комнатах включила электрические лампочки и светильники. Если бы не ночь, то она, наверное, вообще выбежала бы на улицу и кинулась к соседям. Но темень её пугала, и, вообразив, что шар, назвавший себя Суседкой, подстерегает возле крыльца, она решила: будь что будет, дома и стены помогают.
В подполье было тихо. Мейсон, выгибая спинку, терся о Любины ноги и умильно заглядывал ей в глаза. Она нагнулась, погладила его короткую, густую шёрстку и совсем успокоилась: хоть не одна в доме, слава Тебе, Господи. И уж если кот ничего не чует и вроде как никого не боится, то, может, это чудо-юдо укатилось, растворилось, исчезло. Да и было ли оно? Возможно, почудилось, а?
Впрочем, Люба не верила в причудливые игры психики. Она воспринимала мир просто, ясно и без всяких усложнений, свойственных умничающим интеллигентам. А то, что на свете случаются порой чудеса, - это она принимала за правило. Его внушила ей бабка. И хотя Люба никогда в жизни не видела, допустим, лешего или домового, но тем не менее была готова к встрече с ними. Мария Степановна, царствие ей небесное, утверждала, что и её бабка, и мать, и сама она не раз соприкасались с чем-то таинственным, неведомым. Старые люди вообще считали, что нет ничего страшного в том, что в доме живёт суседко - домовой.
Вспомнив об этом, Люба подумала, что у неё в подполье, наверное, завелась домовиха. Вон как себя назвала: Суседка!
Бабка рассказывала, что домовиха, как и домовой, заведует избой, людьми, в нёй живущими, а также домашними животными и комнатными растениями. Тем женщинам, которых она привечает, домовиха заплетает косы, и расплетать их нельзя - рассердится, а тех, кого невзлюбит, трясёт до поту, спать не даёт, болезни насылает. А живёт она обычно у кедринки, которую плотники специально помещают в подполье под передним углом избы. Причём, обязательно произносится приговорка: 'Вот тебе, мать-суседка, тёплый дом и мохнатый кедр'.
Наверное, суседка - это совсем не жена домового, а какое-то особенное существо. Она почему-то нуждалась в кедринке - знать, не желала расстаться с этим деревом и, наверное, даже была когда-то вольным лесным духом, но что-то потянуло эту некошиху к людским жилищам. Как и всякая другая нежить, суседка стояла на грани между добром и злом, одинаково равнодушная и к тому, и к другому, что, однако, давало ей право быть как бы моральным воспитателем подопечных человеков: она наказывала за совершенное зло и поощряла добро.
Нежась в домашнем уюте, суседка не забывала и просторы некогда родной тайги. Люди потревожили её, согнали с насиженного места, повырубали любимые кедры, затоптали полянки с земляникой, выдрали железными совками брусничник, повыкапывали целебные корни и, о будущем не думая, засыпали живые родники. Что оставалось делать тихой, незлобивой лесной некошихе? Вот и поселилась на территории своих обидчиков.
Вспомнив бабушкины байки, Люба укрепилась в мысли, что у неё в подполье сидит самая настоящая суседка. Но почему некошиха показалась в своём настоящем обличье? К худу или к добру?
' К худу... К худу...'
Если бы Люба это услышала наяву, то, наверное, совсем бы с ума сошла. Но нет, фраза всплыла в памяти как бы сама собой. Она уже и забыла, что давным - давно, в ту ночь, когда ей исполнилось шесть
