Семенихин Геннадий
Хмурый лейтенант
Геннадий Александрович Семенихин
Хмурый лейтенант
Хмурый лейтенант - так прозвали в нашем полку нового летчика Ярового, и прозвище это лучше всего соответствовало его характеру. Редко кто видел улыбку на его резко очерченных губах. Даже в минуты короткого отдыха, наступавшего после напряженного боевого дня, гда каждому хотелось как-то рассеяться, побренчать на гитаре или посидеть за домино, Яровой усаживался гдеабудь в дальнем углу землянки и, обхватив колени руками, медленно посасывал маленькую черную трубочку, зучастпо наблюдая за происходящим.
- Почему он такой? - часто задавали себэ вопрос летчики нашего полка и не находили ответа.
Да, он был очень странным, этот высокий, нескладный в движениях лейтенант Яровой. В свои неполные двадцатъ семь лет, он казался многое повидавшим человеком кое, всегда гладко выбритое лицо было прорезано глубокими морщинами, а глаза, спокойные, холодные, светло-голубые, смотрели так, как смотрят на мпр глаза товека, прожившего долгую жизнь. Он появился в нашем полку совершенно неожиданно, в самый равгар тяжелых оборонительных боев но подмосковных полях.
Каждый день полк нес потери. Часто бывало, что вместо четверти 'Ильюшиных' обратно возвращалась лишь пара, а два других самолета оставались на месте вынужденной посадки. Гибель каждой машины с болью переживал весь летный состав нашего полка. Но во сто крат было больнее, когда мы узнавали, что вместе г машиной, подожженной снарядом зенитки пли пушечной очередью с 'мессершмитта', за линией фронта погибали друзья.
С утра и до ночи гудела земля от близкой артиллерийской канонады. Фашисты прорвали линию фронта и приблизились к аэродрому. Их танки вели бои в пятна'
дцати километрах от него. И вот тогда-то последовал приказ перебазироваться на восток. Горбатые, окрашенные в грязно-зеленый цвет поздней осени ИЛы уже были подготовлены техниками к взлету, когда над аэродромом появился незнакомый штурмовик, отличавшийся от напшх самолетов красной окраской кока. Он выскочил как-то неожиданно из-за нахохлившихся пожухлых сосенок, столпившихся вокруг аэродрома, и, не делая круга, с прямой зашел на посадку.
- Узнайте, кто это? - сердито спросил командир полка майор Черемыш, приготовившийся отдать приказание на перелет всем исправным машинам.
Минуты три спустя перед ним уже стоял незнакомый летчик в помятом кожаном реглане и, вытяну'
вдоль туловища длинные руки, устало докладывал:
- Я из дивизии полковника Сухоряба. Был на вынужденной. 'Мессеры' перебили гидросистему, до своих не дотянул. Пришлось у танкистов подремонтпроваться.
Это и был лейтенант Яровой.
- Кто же вам её восстановил? - не без удивления спросил Черемыш, твердо знавший, что без авиационных техников такая операция неосуществима.
- Сам, - односложно ответил Яровой.
Брови у командира полка удивленно поползли вверх.
- Вы?
- Да, - неохотно повторил лейтенант и, вероятно, не желая вновь подвергаться расспросам, прибавил: - Я в прошлое авиационный техник.
- Так, так, - протянул майор Черемыш, - а вы знаете, где сейчас дивизия полковника Сухоряба? Она направлена в глубокий тыл за новой материальной частью. Небось не обедали? Пообедайте, а я за это время свяжусь со штабом и узнаю, куда вам лететь, чтобы найти своих. Черемыш ожидал, что Яровой, как и каждый человек, потрепанный первыми жестокими месяцами войны, облегченно вздохнет, узнав о том, что впереди его ожидает кратковременная передышка, поездка в тыл, возможно, свидание с родными и близкими, но незнакомый летчик продолжал так же сосредоточенно смотреть мимо командира светлыми немигающими глазами.
И только при упоминании о поездке в тыл на его лице нервно дернулся мускул.
- Товарищ командир, - произнес он, простуженно покашляв, - разрешите остаться у вас, в тыл не лететь. ИЛ у меня в порядке, на нем ещё можно повоевать.
Черемыт обескураженно пожал плечами: время было горячее, командир соединения требовал штурмовать, штурмовать и штурмовать.
- Хорошо, - неожиданно для всех прислушивавшихся к разговору согласился майор, - я вас зачисляю в первую эскадрилью, а в штаб сообщу, что впредь до уточнения будете воевать с нами.
Никакого уточнения не последовало, и Яровой остался в полку. Вместе с нами он перелетел на новый аэродром. Ему отвели место на нижних нарах землянки, в самом дальнем углу. Рассыльный принес из вещевого склада новый матрас, и Яровой стал устраиваться, В бревенчатую стену землянки он вбил гвоздь, повесил на него реглан и кожаный шлем - все свое имущество, и скорее себе, чем соседям, наблюдавшим, как он устраивается, сказал:
- Вот и все. Жить можно. А главное - пужно.
Так он начал жить с нами. Он летал много, больше других. Если майор Черемыш вместе с начальником штаба брался за составление боевого расчета и на листок бумаги заносил фамилии летчиков, включавшихся в очередную пару или четверку, Яровой первым просил разрешение на вылет. И только в те недолгие минуты, когда командир полка повторял боевой приказ да ещё когда приходилось укладывать в планшет карту с прочерченным маршрутом, Яровой несколько оживлялся.
Как-то по-особенному блестели тогда его глаза.. Но не волнение и не испуг - злость появлялась в них. Лейтенант буквально выпрашивал у командира каждый лишний вылет, а когда возвращался на аэродром, снова становился мрачным и неразговорчивым.
- Задание выполнил, - докладывал он коротко.
Оружейники начинали производить послеполетный осмотр и не находили пи одного снаряда. Яровой старался расстрелять в полете весь боекомплект.
- Так нельзя, - оказал ему однажды майор Черемыш. - А если на обратном пути вас перехватят 'мессеры', как будете отбиваться?
- Уйду на бреющем, сманеврирую.
- Я вам запрещаю расходовать весь боекомплект, - строго напомнил Черемыш.
- Есть, товарищ командир, - сухо согласился лейчик.
Но летать продолжал с тем же холодным азартом.
Даже в тех случаях, когда огонь фашистских зениток покрывал низкое октябрьское небо сплошной свинцовой завесой, он ухитрялся совершать по два, по три захода.
ИЛ-2, на котором летал Яровой, почти ежедневно возвращался с пробоинами, и рыжий вскудлаченный механик Зайченко так к этому привык, что, завидев идущий ва посадку самолет лейтенанта, с добродушной улыбкой говорил товарищам:
- А ну, хлопцы, готовьте побилыпе латок. Це ж командир вертается и опять що тот гусак, якому вси перья повыщипывалы. Не разумею, чего вин хоче: смерти, чи що!
Так думал не один механик. Даже командир полка, летчик опытный, любивший риск и тех, кто рискует, недоумевал, почему Яровой такой отчаянный. Командир часто говорил ему:
- Вы устали, вам нужно отдохнуть.
А Яровой лишь молча шевелил сухими обветренными губами, словно силился улыбнуться и не мог.
- Я ещё успею до темноты возвратиться, товарищ командир, разрешите ещё один полет на 'свободную охоту'.
И улетал. И ему везло. Тридцать шесть штурмовок совершил лейтенант Яровой за какие-нибудь пятнадцать дней пребывания в нашем полку и ни разу не был сбит ни зенитками, ни 'мессершмиттами'. За это время он отыскал и взорвал два крупных нефтесклада, разбил эшелон.
Список подвигов Ярового рос быстро, и даже 'старики' отдавали должное летному мастерству лейтенанта. Но для всех было неведомо, что носит в своем сердце этот мрачноватый, неразговорчивый человек. Многие думали, что он попросту гордится, заносится и поотому избегает общения с окружающими летчиками, считая, что среди них не сможет найти себе равного. Может быть, поэтому к Яровому вое относились с нескрываемым равнодушием, а если и хвалили его, то холодно и скупо, как мастера своего дела, но не как товарища, с которым приходится делить и место в землянке, и опасность в воздухе.
