взобраться на подоконник, так чтобы сразу перевеситься всем своим корпусом на ту сторону и загипсованная раненая нога не могла удержать?.. Отставить! - горька скомандовал он самому себе. Слишком мала высота, и никакое земное притяжение не поможет. Только искалечишься ещё больше, а немцы вернут тебе жизнь, чтобы поиздеваться вдоволь перед казнью. Разве не так? И потом, когда не будет уже тебя в живых, действительно, как пообещал этот Вернер Хольц, выпустят фальшивую, но убедительную листовку, оскверняющую память о тебе самым тяжелым из обвинений - обвинением в предательстве!'
Он в одно мгновение представил, как шестидесятилетний отец, оседлав свой крупный нос старомодными очками в небогатой оправе, будет дрожащим голосом читать матери оту листовку, и та, не дослушав до конца, упадет как подкошенная и забьется в страшном плаче А где-то от них далеко совсем уже в другом городе ещё одна женщина, такая ему преданная и близкая, с зелеными задумчивыми глазами, плохо умеющими скрывать нежность, много ночей проведет в тоске и рыданиях. А ребята... Огромный грубоватый Витька Балашов - прежде всего. И у него ведь гримасой страдания передернется лицо, и он, его верный ведомый в недалеком прошлом, воскликнет безотрадно: 'Эх, Федька, Федька, неужели проклятые фашисты такую сталь сломили!'
'Нет, не годится такое решение! - сказал самому себе Федор и горько опросил: - А что же остается еще?
Сказать 'нет' и пойти на пытки с гордо поднятой головой? Выполнить до конца строку из военной присяги о том, что сдача в плен равносильна предательству? Но ведь и после того, как его замучат в какой-нибудь тюремной камере, все равно подобная листовка будет выпущена и покроет его несмываемым позором. Так что же, Федор? Думай скорее, Федор? Что тебе остается еще...'
Текла ночь, самая быстрая и короткая из всех ночей, какие он прожил за всю свою недолгую жизнь. Правда, была и ещё одна такая же короткая у него ночь. Но короткая не от горя, а от счастья. Та ночь, когда Лина спала со счастливой улыбкой на его плече, а он с мальчишеской прямотой думал о том, что не будет у него в жизни больше никогда иной женщины, что только эту, с её неповторимыми зелеными, чуть грустными глазами, будет он всегда любить с одинаковой силой. Но разве можно сравнивать эти две ночи?! Федор потянулся к бутылке 'мартеля', в новый раз наполнил стакан. Эта доза коньяка показалась горькой, противной. Лимон смягчил ощущение. Крупными своими пальцами он взял с тарелки сразу весь кусок яичницы с ветчиной и сунул в рот.
Про себя усмехнувшись, вспомнил, что есть в авиации такое слово 'проигрыш'. Им называют последнее запятие, происходящее на земле, перед полетом. На нем выясняются самые сложные вопросы, повторяются те правильные решения, которыми доджей воспользоваться каждый пилот в опасной ситуации. Бывало, что это запятие иной командир проводил с большой долей примитивизма. Выстроив красивых рослых парней, заставлял их водить с растопыренными руками в том примерно порядке, в каком они должны были находиться в воздухе в кабинах своих истребителей, на таких же интервалах и дистанциях и даже жужжать, подражая моторам. Федор всегда возмущался и этим примитивизмом, и тем, что такое самое ответственное занятие именовалось в инструкциях 'проигрышем'.
'Я сейчас провожу такое занятие, - подумал он про себя печально, - но только 'проигрышем' его называть не имею права. Я не собираюсь проигрывать, даже если и вышел на свой самый последний рубеж в жизни! Ни этот Хольт, ни даже сам Гитлет) никогда не увидят меня сломленным. Надо только притвориться, умно и тонко притвориться и быть в этой игре тем клоуном, что выходит на арену цирка, только что похоронив единство иную дочь'. Он вздохнул и сам себя спросил: 'А чего ты этим достигнешь?' Набрал полную грудь воздуха, ощущая, как от этого сами собой расправляются плечи и на смену безвольной расслабленности приходит ощущение разбуженной силы.
'Нет, дудки! Не стоит так рано хоронить самого себя, Федор. Сделать попытку совершит! - побег при переезде в центральную Германию ты сможешь? Сможешь. Значит, это - раз. А если не удастся, то будешь и на территории Германии искать если не своих разведчиков, которых может там и не быть в эту лихую годину, когда все и вся подавлено там фашизмом, то коммунистическое подполье.
Не может же быть, чтобы там не осталось стойких тельмановцев. Это два. Наконец, завоевав доверие, бежать домой на фашистском самолете, - это три. Ну а если придется погибнуть, то погибать надо будет достойно и красиво, так, чтобы у фашистов, начиная с этого вылощенного Вернера Холъца, мурашки по телу прошли и последние волосы стали бы на дыбки. Стало быть, выше голову, Федя, земли советской сын! Докажи, что ты эпикуреец, но эпикуреец особый, не продающий Родину за понюшку табака!'
Утром пришел полковник Хольц, но уже не в штатском костюме, а в мундире полковника гитлеровской армии и, посмотрев на почти полностью опустошенную бутылку 'мартеля' пораженно воскликнул:
- О-ля-ля! Судя по этому оскудевшему сосуду, у вас была ночь, полная философских раздумий.
- Вы неплохой психолог, Вернер, - с подчеркнуто дружелюбной улыбкой воскликнул раненый советский летчик. - Эпикур победил во мне все системы и ваших и наших философов. Считайте, что я даю согласие.
11
Прошло полгода. Коричневый приземистый 'хорьх' - одна из лучших легковых машин третьего рейха - скольвил по мокрому асфальту широкой и совершенно пустынной Унтер-ден-Линден. Сетка моросящего дождя висела над серыми кварталами Берлина, а весенний воздух был пропитан запахом гари, витавшим над мрачными остовами разбитых при бомбежке зданий.
Федор Нырко и полковник Хольц, откинувшись на кожаную спинку заднего сиденья, вели неторопливый разговор. На Федоре была форма офицера военно-воздушных сил, лишь без знаков различия, с нашитыми на парадный темно-синий френч позолоченными эмблемами фашистских люфтваффе. Отдернув занавеску, он всматривался в мелькавшие здания и редких пешеходов в блестящих прозрачных разноцветных плащах с высоко поднятыми над головами зонтиками. Многие несли в руках кошелки со скудным продовольственным пайком военного времени.
В руках у чиновников всевозможных фашистских ведомств и канцелярий были коричневые и черные портфели из эрзац-кожи. На темных ноздреватых фронтонах домов висели лозунги, проклинающие до сих пор не уничтоженную Красную Армию, правительство Сталина и его союзников. Злое чувство радости грело Федора, но радость эту никак нельзя было сейчас проявлять. Слишком проницательным был его сосед, прикрывавшийся напускной невозмутимостью. Он и теперь угадал ход его мыслей.
- Любуетесь нашими руинами? - осведомился он сухо.
- Зачем же? - усмехнулся Федор. - Я же все-таки добровольно давал отпечатки пальцев и обязательство работать на новую Германию.
- Это верно, - теплее проговорил Хольц, и тотчас же озабоченно продолжил: - Имейте в виду, господин Нырко, визит, который мы сейчас должны с вами нааестя, может сыграть большую роль в вашей судьбе. Высокое лицо, которое нас через несколько минут примет, терпеть но может низкопоклонства. Рекомендую держаться скромно, с достоинством и быть до конца правдивым.
- Постараюсь, - буркнул Федор.
Их долго вели по длинному коридору, и, судя по тому, с каким почтением козыряли Хольцу офицеры в форме люфтваффе, Федор подумал, что этого полковника секретной службы достаточно хорошо знают и в высших фашпстских сферах.
У белых дверей с массивными золотыми вензелями их остановили два рослых эсэсовца. Хольца спросили, есть ли у него какое-либо оружие, а Федора быстро и бесцеремонно обыскали, такого вопроса не задавая. Потом один из них, коротко бросив: 'Гут', - растворил обе половины двери, и они оказались в очень обширной приемной с двумя громоздкими столами, один из которых был пуст, а за другим сидел полковник с помятым красным лицом и опухшими веками. Небрежным кивком он указал Хольцу на другую дверь, и это означало: 'Можете заходить'. Следом за Хольцем, неслышно ступая по дорогому ворсистому красному ковру, Нырко долго пересекал огромный с высокими сводами и картинами в золоченых багетах кабинет, где фигура тучного коренастого человека, стоявшего над столом, уставленным десятками телефонных аппаратов, казалась случайной и явно затерянной. Не подавая ни одному из них руки, он лишь чуть-чуть склонил голову в полупоклоне, так, что даже светлые волосы не разметались над его широким лбом. От заданной улыбки вздрогнул увесистый подбородок этого человека, но голубоватые глаза остались холодными и настороженными. Человек был в охотничьей расстегнутой куртке и высоких, ладно сидевших на его толстых икрах сапогах. На подоконнике лежало ружье с переломленным стволом в роскошной серебряной оправе, а рядом стояли патроны. Очевидно, высокопоставленный хозяин этого кабинета куда-то собирался. Он оперся широкими пухлыми ладонями о край сюда, и на пальцах сверкнули дорогие перстни. Холодные глаза цепко и заинтересованно рассматривали Нырко.
