Мы опустили мачты и уложили вдоль палуб, и вёсла заворочались в гребных люках, размеренно падая и поднимаясь, как крылья морских птиц, неутомимых в полёте…
Ледяная вода ещё дышала из-за борта мертвенным холодом, и бродячие льдины показывались над круглыми спинами волн, но когда Торгрим сменял меня на весле и я ложился на палубу – палуба была тёплой от солнечных лучей.
Мой корабль нёс меня по морю…
Мы принадлежали друг другу, я и корабль. Я видел рождение моего корабля, а он, возможно, увидит мою смерть. Я принял его, как принимают ребёнка, а он понесёт меня к Одину в Вальхаллу, когда настанет мой срок и я свалюсь на его палубу, сражённый ударом копья…
Я лежал на тёплых досках, закинув за голову усталые руки, и смотрел на Торгрима, державшего весло. За краткое время похода он переменился едва ли не больше, чем за целую зиму. В нём поселилась какая-то тайная радость, и мне трудно было её объяснить. Сперва я решил, что он просто соскучился по морской работе и кораблю. Но нет. Он скорей походил на воина, который долго и трудно шёл к месту сражения – и наконец обогнул последний мыс и увидел врага прямо перед собой…
Может, именно потому он перестал прятать свои рубцы. Он сидел на скамье голый по пояс. Тысячелетняя песня помогала гребцам наклоняться над вёслами и снова откидываться назад. Я смотрел на Торгрима и видел, что железо тут начиналось прямо под кожей. Асгерд была всё-таки права, выбрав из нас двоих его, а не меня. Белые змеи плясали на широкой спине. Седеющая грива спадала из-под повязки, и моя молодость не была большим достоинством сама по себе.
Ничего. Через двадцать зим я буду очень похож на него. Я это знал. А до тех пор я вполне проживу и без жены. И когда Торгрим отыщет своего недруга, я сумею встать с ним плечом к плечу.
Скоро мы должны были прийти в Хьялтланд, на Острова, где был курган отца и рядом мой дом, а на берегу ждала меня мать. Мы устроили привал на острове Медвежьем, последний привал на нашем пути. Этот остров был назван так из-за белых медведей, которых, что ни год, приносили с севера плавучие льды. Вот и нынче на западном берегу прятался в скалах чудовищный зверь. Но на обширном острове хватало пищи для всех, страшный пришелец пока ни разу не потревожил ни людей, ни скотину, жители видели только следы его лап.
А ещё Медвежий был знаменит тем, что именно здесь мой отец однажды сразился с оркнейским викингом, Сигвальди ярлом, и опрокинул его в жестоком бою. Как рассказывали, Сигвальди тоже любил здесь останавливаться и нещадно обирал рыбаков, так что эти люди с тех пор всегда были приветливы и с моим отцом, и со мной.
На острове стоял всего один двор. Назывался он Котаруд – Двор Бедняка, потому что жили тут и впрямь небогато. Хозяин принял нас и собрал угощение, хотя после зимы лишних припасов у него не осталось. В маленьком доме не хватило лавок, чтобы уложить всех гостей, и мы легли спать как обычно в походе – на кораблях. Хозяин сокрушался об этом, но я не был обижен. Тот, кого называют морским конунгом, редко спит под закопчённой крышей и коротает вечер у очага!
Я проснулся, когда утреннее солнце только запрягало коней… Торгрим, лежавший рядом со мной, ворочался во сне и стонал. Я приподнялся на локте и внезапно ясно расслышал имя той, которую он звал к себе почти каждую ночь.
– Сольвейг, – шептал Торгрим. – Сольвейг…
Навряд ли женщина по имени Сольвейг желала ему беды. Но в остальном это был нехороший, тягостный сон. Надо непременно помочь человеку, которому снится дурное. А то как бы не налетела злая волшебница-мара да не затоптала спящего насмерть.
Я тронул его за плечо:
– Торгрим, проснись…
Он вздрогнул и повернулся ко мне, открывая глаза, и мне показалось, что в первое мгновение он принял меня за кого-то. Но потом он вздохнул, нахмурился и провёл рукой по лицу.
Спать больше не хотелось, и мы принялись одеваться. Я сказал ему:
– Сегодня вечером будем дома.
Торгрим помолчал, потом отозвался:
– Я хочу кое-что показать тебе, конунгов сын. Сходим на берег.
И добавил:
– Лучше будет, если ты возьмёшь свой топор.
Я вспомнил о медведе и подумал, что это был хороший совет.
Я шёл за ним и гадал, чем же это он собирался меня удивить. Я бывал здесь и знал остров вдоль и поперёк. А Торгрим вдобавок уверенно шагал к месту битвы отца, которое я знал лучше всего. Не думал же он в самом деле, что я был мало наслышан о подвигах отца и о том, как засыпали камнями погибшего Сигвальди ярла!
Торгрим остановился перед памятным камнем, поставленным над могилой ушедших в Вальхаллу в тот далёкий день. На камне багровели выбитые и окрашенные руны. Эту надпись я сумел бы прочесть и в ночной темноте, и даже не глядя. На камне было много имён. Они не побежали, когда Эгиль конунг сошёлся здесь с Сигвальди ярлом. Эгиль конунг велел поставить по ним этот камень, а Хёгни сын Хедина высек руны…
Торгрим долго разглядывал вырезанное на камне. Потом обернулся ко мне и сказал:
– Здесь многих недостаёт, Эйрик сын Эгиля.
Сперва я удивился, я же знал, что отец и молодой тогда Хёгни не могли забыть никого из своих. Потом я начал кое-что понимать. Я сказал:
– Каждую ночь ты зовёшь женщину по имени Сольвейг.
Торгрим кивнул.
– Я любил женщину по имени Сольвейг. Но она меня не любила. Она выбрала того, кто был достойней, – Сигвальди ярла.
Я стал ждать, что он скажет ещё, и он продолжал:
– Видишь тот валун, обросший лишайником? Я лежал возле него, когда мне собирались выпрямить рёбра, и это хотели сделать люди твоего отца. Но хуже было то, что в плен попала и Сольвейг. Я слышал, конунг сделал её своей рабыней, и она недолго у него прожила. Так что ты не зря принёс сюда свой топор, Эйрик сын Эгиля сына Хаки. Ибо я поклялся отомстить твоему роду, и велика моя удача, что я сделаю это именно здесь.
Я выслушал его и сказал:
– Не торопился же ты с местью, Торгрим-Боец.
Он огрызнулся:
– Где я был столько зим, судить не тебе. Но не моя вина, что твой отец умер дома и от болезни, а не от моей руки в поединке. Ты же, его сын, боишься меня, как боялся всё это время, пока я целовал Асгерд чуть не у тебя на глазах…
Сказав так, он вытащил топор, он как будто ждал чего-то, и я вдруг понял – он не столько оскорблял меня, сколько вызывал своё боевое безумие… которое превратило бы его в зверя, как тогда, в корабельном сарае… помогло бы ему сражаться со мной и не вспоминать ни о чём.
Но бешенство берсерка, столько раз просыпавшееся без спросу, в этот единственный раз никак не желало явиться на его зов…
Он сам почувствовал это и угрюмо проговорил:
– Я не забыл, как ты спас меня из полыньи, конунгов сын. Я тогда загадал: вытащишь, значит, вытащишь и свою смерть. А если нет, значит, Один тебя бережёт для других дел и моя месть ему не нужна. И ты знай – если бы это я стоял там на льду, а тонул ты, я не дал бы тебе руки.
Я сказал:
