слышат тебя. Ступай поздорову, грейся у печи…
А он всё никак не желал поверить тому, что видели его глаза. Но потом изумление на его лице сменилось гневом, а гнев – мукой бессилия. Наверняка он был когда-то могуч. Уж точно мог заговорить кровь ничуть не хуже Братилы. А может, не врали и те, кто рассказывал, как дикие звери приносили ему добычу… Но теперь волхва больше не было. Стоял передо мной беспомощный старец, не имеющий даже зубов, чтобы укусить.
Мы с ним поняли это одновременно. Он одряхлел разом – прямо у меня на глазах. И сгорбился, заслоняясь руками, будто я замахнулся на него или уже ударил. Он сумел спрятать свои слёзы, но я видел, как затряслась его борода. Правду молвить, мне стало его жаль. Я сказал ему как мог мягче:
– Ступай себе, дед.
Однако именно жалость хлестнула его больнее всего. Бешено глянул он на меня – и пропал, метнувшись в сторону, как подбитая серая птица. Только и прошипел на прощание самое страшное проклятие из всех сущих на свете:
– Умрёшь бездетным!
Что было, то было и ушло. И вот теперь я остался с глазу на глаз с Ласом и его ратниками, и дышалось мне легко. Любо было взглянуть, как они переминались с ноги на ногу, не торопясь подходить!.. У моего меча было имя – Зубастый. Такое прозвище дают не со скуки, и они это знали. Мне захотелось поторопить их. Это совсем особое чувство, кто не изведал его, тому не представить, – рубиться, зная, что умрёшь, не надеясь на спасение, не считая и не замечая ран, в одиночку против многих, не гадая, узнают ли товарищи о совершённом тобой! И багровая ярость удерживает на ногах уже сражённых бойцов!..
За моей спиной в дверь размеренно колотили чем-то тяжёлым. Ничего. Эту дверь я тоже вытесал сам. Лас обернулся к своим… И в это время неожиданно близко, уже из-за изб, звонко прокричал рог.
8
Кто единожды видел Чурилу Мстиславича, кременецкого князя, не скоро его позабудет. Он ехал впереди, на могучем вороном жеребце, и сразу было видно, кто князь. Знакомо лежал на широких плечах, свешиваясь с крупа вороного, выгоревший на солнце плащ. Знакомо глядели железные глаза с дочерна заруделого, раскроенного шрамом лица. Время мало переменило его, вот только чёрные волосы взялись по вискам сединой. И ещё: на шаг приотстав, ехал между отроками старшенький княжич. Ему, безусому, на вид едва минуло двенадцать, должно, еле упросил князя взять наконец с собой. Но чувствовалось – не мягче отцовского станет с годами юное лицо…
Почему-то я ждал, что сельчане кинутся по избам. Но старейшина не побежал. Справился с собой, шагнул навстречу приехавшим, низко, в землю поклонился князю. И сразу стал говорить.
Я отчётливо слышал каждое слово, но спроси меня, о чём шла речь, – не скажу. Я смотрел на князя. А князь, не то слушая Ласа, не то не слушая, понемногу оглядывал двор, сам разбираясь в случившемся. Вот повернулся ко мне… Узнает ли?
Глаза наши встретились. Почему я так ждал его приезда, на что надеялся?.. Вмиг пронеслось передо мной всё, что должно было произойти. Копья дружины. Торжествующий Лас. И Тур с руками, стянутыми петлёй…
Чурила Мстиславич поднял гремучую плеть, обрывая Ласа на полуслове.
– Здрав буди, Неждан Военежич! – сказал он мне, не чинясь. – Что здесь делаешь, хоробр?
Он узнал меня. И он действительно не переменился – теперь я поверил в это до конца.
– Я защищаю свой дом!.. – сказал я и едва признал собственный голос. – Свой дом и свою кровь!..
Я не думал произносить именно эти слова – вырвались сами.
– Господине! Не верь!.. – крикнул Лас. Голос его сорвался. Я не глядя выбил ногой кол, и они выскочили наружу все трое, запыхавшиеся, встрёпанные: Братила, Надёжа, Тур. У Тура был в руках мой лук. Каким-то образом он всё же его натянул.
Чурила тронул коня и подъехал поближе…
– А что, – сказал он мне в точности так же, как я сам говорил маленькому Мстише. – Пойдёшь ли, Военежич, гриднем ко мне?
Он, конечно, знал о сече у Нового Града, о лютой гибели князя Вадима. А может, и о моих делах в том бою, как знать, про что пели гуселыцики у него на пирах… Я взял свой меч за острое лезвие и протянул ему рукоятью вперёд. Я сказал:
– А и пойду, Мстиславич, коли берёшь. Да только я тут не один…
Но сказать больше я тогда не успел. Ибо в это самое время над берестяной крышей сарая высоко и дружно взвилось дымное пламя. Должно, старый волхв, не смея подпалить избу с людьми, решил хоть так отдарить меня за срам…
Кораблик!.. Мы с Туром вспомнили о нём одновременно. И я уже рванулся вперёд, нацеливаясь плечом в дощатую дверь… Братила остановил нас обоих.
– Пускай горит, – сказал он и улыбнулся.
Вот рухнула крыша, и жар принудил нас отступить. Я посмотрел на Тура, на его правую руку, хватко державшую лук, и мне показалось – понял.
Кому дать унести горе-болезнь, Огню Сварожичу или Матери Реке, не всё ли равно?.. Был бы кораблик, который каждый из нас строит себе сам.
Хромой кузнец
1
Добрая весть пришла в дом Ни?дуда, кoнунга ньяров! А принёс её воин из тех, что много дней назад ушли с конунгом в далёкий поход. Начинало светать, когда Нидудов посланник осадил коня перед воротами и стукнул в них черенком копья:
– Радуйся, Трюд хозяйка! Конунг возвращается!
И не просто возвращается, рассказал он погодя. Но и везёт бесценную добычу, которая погнала его на север, в лесной край, куда нельзя было добраться на корабле. Великую удачу послал Нидуду воинственный Один, покровитель сражающихся героев. Конунг взял в плен мастера, не знающего себе равных в Северных Странах, – Вoлюнда-кузнеца…
Вот и не стало нынче праздных рук в высоком и длинном доме славного повелителя ньяров. Шипело, жарясь, мясо для пира, пенилась в котлах ячменная брага, напиток героев. Из глубоких сундуков появлялись на свет драгоценные льняные одежды. Много будет спето нынче песен, выпито доброго пива, подарено блещущих золотом колец!..
Жена конунга, Трюд по прозвищу Многомудрая, готовила мужу достойную встречу. Статная, гордая, проходила Трюд по длинному дому, по широкому двору. Сама приказывала рабам и служанкам, сама проверяла, всё ли делалось согласно её слову. Скоро приедет конунг и с ним два её старших сына, Хлёд и Эскхере. Надо, чтобы им всё понравилось в доме, где они не были много ночей!
Дочь конунга, юная Бёдвильд, вместе со всеми сновала из дому во двор и со двора в дом. Ей едва минуло семнадцать зим; и иначе, как Бёдвильд Лебяжье-белой, её не называли. В доме Нидуда её любили все: воины – за то, что она была красива и разумна, жёны воинов и рабыни – за то, что она была добра. Правда, мать её никогда не была конунгу законной женою; невесть откуда привёз он пригожую пленницу, и вскоре та умерла, оставив ему маленькую дочь. Зато Трюд, мачеха Бёдвильд, подарила мужу троих сыновей – Хлёда, Эскхере и Сакси. И по праву ими гордилась: двое старших, близнецы, во всём похожие на отца, были теперь с ним в походе.
