Знамение пути

удивительную удачу, он оказался к ней попросту не готов. Пока он медлил и боялся поверить себе, возможность оказалась упущена. Рука Наставника, только что безвольно обмякшая, заново обрела железную крепость, а глаза, странно помутневшие, подобно давно не мытому стеклу, моргнули и опять обрели блеск, и блеск этот Волку ничего хорошего не сулил. Как и следовало ожидать, Наставник с лёгкостью сбросил его бездарный захват, заодно переняв и намеченное Волком движение, – и молодой венн тут же сам очутился в «расколотых жерновах», которые обманчиво медленно и неодолимо, с воистину каменной неторопливостью, повели его по кругу… по завершении которого Волку – он это понимал – предстояло остаться без кисти руки… либо совершать бешеный прыжок назад через голову… если только ему будет позволено его совершить…

Но, пока длилось кружение, их с Наставником лица снова оказались совсем рядом, и Волк сказал последнее, что ещё мог сказать:

– Мать дала мне имя: Клочок…[12]

Ни один венн без очень веской причины не произнесёт вслух имени, которое дала ему мать. И этот венн должен быть распоследним подонком без чести и совести, чтобы солгать, называя его. Волкодав испытал настоящее удивление. Назови кто Волка выродком, способным упомянуть о матери ради обмана, – он сам первый заставил бы клеветника проглотить такие мерзкие речи, да кабы не вместе с зубами.

Но если парня вела честь, тогда получалось…

…Тогда делалось понятно, почему он вышел нынче на бой, неся в душе не багровую паутину убийства, а величайшую ясность обретшего истину. Вот, стало быть, что он хотел сказать Волкодаву, когда шептал что-то о клетках, которые надо ломать. Он ведь не пощады просил. И, будучи всё равно в очередной раз пощажён, не оставался лежать и не отступал прочь с поклоном, признавая своё поражение, а снова поднимался против Наставника…

Нет. Не так. Не «против».

Он хотел совершить для него то же, что сам Волкодав сделал когда-то ради Матери Кендарат…

Поняв это, Волкодав преисполнился гордости за ученика. И – что греха таить – за себя самого. Значит, я оказался не таким уж скверным Наставником, как думала госпожа. Я всё-таки научил тебя правильному кан-киро, малыш. Ты узнал законы Любви, которые праведнее, святее и выше даже долга кровной мести за брата, ставшего надсмотрщиком и погибшего от моей руки в Самоцветных горах. Ты узнал: Правда, зиждущая повседневную жизнь в наших лесах, есть лишь малый ручеёк великой Правды этого мира, летящего среди звёзд. И если ты научился этому у меня, значит, не совсем даром я потратил три года здесь, в Хономеровой крепости…

Но что же мне сейчас-то делать с тобой, маленький Клочок? Как завершить этот бой, не покалечив тебе ни тело, ни душу? Ты задумал всё правильно, мой меньшой брат, ты всего лишь немного просчитался со временем. Можно ли стать настоящим мастером за три коротких года занятий?.. Я не стал мастером за те четыре, пока сопровождал госпожу. Я только теперь начинаю понемногу приближаться к настоящему мастерству… Ты много достиг, мальчик, но биться против меня тебе ещё рано. Если я поддамся тебе, это будет замечено, да ведь ты и сам не примешь подобной победы. Как же мне поступить, чтобы понадёжнее уберечь тебя от насмешек, – ведь уже теперь многие догадались, что тебе не одержать надо мной верха? Как мне сохранить тебя, лучший из учеников, чтобы ещё через несколько лет ты, быть может, в самом деле набрался сил сломать мою клетку?..

Надо полагать, вскоре Волкодав придумал бы выход – ибо, хотя ежедневное чтение книг и добавило ему умения обращаться со словами, всё равно там, где надлежало до рукопашных искусств, соображал он по-прежнему гораздо быстрее, чем в отношении изустного убеждения. Но…

Так часто получается в жизни: человек строит какие-то планы, раскидывает умом… а потом выясняется, что Хозяйка Судеб уже выпряла нити, да не просто выпряла – связала узлами, устроила затейливую бахрому… а иные, показавшиеся лишними в общем узоре, взяла да отстригла. И сваливается на человека нечто совсем непредвиденное, и идут прахом любовно рассчитанные помыслы, и приходится, точно погорельцу на пепелище, по крохам собирать уцелевшее и вместо званого пира тщиться что-то заново выстроить на пустыре…

Волкодав позволил Клочку уйти из «жерновов» тем самым шальным прыжком-кувырком да ещё и заботливо поддержал руку, которую волен был сломать. Впрочем, запястье парня так и осталось в его хватке, и он собирался, не дав ему ничего толком сообразить после прыжка, поводить его ещё немного кругом, заставить разок-другой прокрутиться по земле, опираясь ладонью, а когда выдастся удобный момент – тихо уложить и затем не просто выпустить, как поступал прежде, а жестом отправить к остальным ученикам и спокойно сказать, притворяясь, будто вовсе не было ни вызова, ни поединка: «Теперь продолжим урок…»

…Дурнотно-блаженное ощущение то ли плавания, то ли падения накатило опять, как раз когда ему показалось, будто прошлый приступ окончательно миновал и, будучи случайным, более не повторится. Опять его сознание перестало поспевать за тем, что видели глаза, и он опустил веки, чтобы не мешало бестолковое мельтешение. На сей раз он с головой погрузился в тёплое море, спокойное, ласковое и прозрачное, как когда-то в Саккареме, возле устья пограничной реки Край. Дружелюбное течение понемногу закружило его и повело, и он бездумно поплыл, отдаваясь его воле и не заботясь даже о том, чтобы вовремя наполнить лёгкие воздухом.

Покой. Он обретал покой, о котором давным-давно отвык даже мечтать…

Что-то легонько толкнуло его в грудь. Сам того не заметив, он оставил над собой всю толщу прозрачной воды и опустился на самое дно – чистое, ровное, сложенное желтовато-белым песком. По песку бродили размытые тени и отблески солнца, преломлённые глубиной. Песок не лежал на месте. Он, как всё в море, жил своей особенной жизнью и даже дышал, колебания воды покрывали его прихотливо изломанной, извитой рябью… Эта рябь почему-то притягивала внимание Волкодава. Рисунок её всё время менялся, и, пока он силился за ним уследить, из песка проклюнулась короткая жёсткая травка, неуловимо похожая на ту, которой зарос двор крепости-храма и которая упрямо отказывалась погибать даже в углу внутреннего двора, отведённом ему для уроков с учениками… Учениками?..

Исчезли материнские объятия тёплой воды, тело заново обрело тяжесть, а время перестало растягиваться и сжиматься и потекло как обычно.

Волкодав лежал на жёсткой травке лицом вниз, а его левую руку, откинутую и как бы вдвинутую в землю плечом, придерживали за локоть и кисть две потные ладони, ощутимо дрожавшие от небывалого напряжения. Волкодав слегка пошевелился и понял, что освободиться не составит труда. Если он пожелает. Он не желал… Ему хотелось назад, в ласковое море, пронизанное солнечными отсветами и покоем.

Он собрался было даже закрыть глаза и попытаться вернуться туда, как, бывает, порой удаётся вернуться в только что виденный сон, прерванный пробуждением… В сон, с которым жалко расстаться. Однако в этом удовольствии ему было отказано. Ослабили хватку ладони, державшие его руку, и волей-неволей пришлось переворачиваться лицом вверх, окончательно возвращаясь назад из чудесной страны, где ему не дали задержаться.

Краски здешнего мира показались ему ослепительно яркими. Горела над ним беспредельная синева неба, и золотым огненным шаром плыло в ней солнце, окружённое белыми-белыми высокими облаками. Чуть ближе высилась сизовато-серая каменная стена, и по ней, раскинув глянцевые зелёные листья, карабкался цепкий плющ.

А прямо над собой Волкодав увидел человеческие лица. Они были вроде бы знакомы ему, особенно одно – с чистой, как у девушки, кожей и двумя тёмными родинками пониже левого глаза. Лицо показалось Волкодаву осунувшимся, едва ли не измождённым. А волосы парня так промокли и склеились от обильного пота, что можно было подумать – это он, а не Волкодав, только что выплыл из глубин прозрачного океана. И ещё глаза. Да, глаза. Серые, смертельно усталые. Им бы полагалось сиять торжеством, но взгляд был почему-то совершенно несчастным.

Клочок. Клочок Волк…