кто и вовсе Мораной… Но тут он рассмотрел глаза лицедея, которого собрался было спасать. Это не были глаза героя, пытавшегося не дать Солнцу погаснуть. Это были глаза опытного ремесленника, прикидывающего, хорошо ли удалось сегодняшнее изделие и, стало быть, велика ли окажется выручка.
И наваждение сразу рассеялось: злодейский меч вновь стал крашеной деревяшкой, а кровь, текущая из жутких ран, – соком вишен, ловко раздавленных под одеждой. Венн повернулся к подмосткам спиной и начал проталкиваться обратно, долой из толпы. Зрители, которым он помешал смотреть представление, шипели на него, толкали локтями…
Он тогда битых полдня ходил удручённый, а потом приступил к Матери Кендарат: «Как же так? О святом ведь… Не понимаю…» – «Больно строго ты с него спрашиваешь, – улыбнулась она. – Не может же он каждый день по-настоящему умирать. Душа сгорит. А у него семья небось, дети. Кормить надо…»
Тут ему стало совестно уже за себя, взявшегося судить, но потом и это прошло, и он понял: какой камешек ни подними – непременно окажется, что у него тысяча граней, и из этой-то непростоты и сложена жизнь.
…Нищий выставил перед собой миску и прошамкал:
– Подай, добрый господин.
На самом деле можно было подниматься и уходить, и, наверное, именно так и следовало сделать. Причём молча. Однако Волкодав всё же не удержался и повторил:
– В Самоцветных, значит, горах?
– Да, да, – закивал побирушка. И потянул в сторону обрывки жёсткой рогожи. – Вот, смотри, добрый господин…
Собственно, Волкодав уже знал, что именно увидит. На правой стороне груди у нищего виднелась грубо исполненная татуировка: три зубца в круге.
– Без вины пострадал… – привычно бормотал калека. – Не пожалели мальчонку… Вот, клеймо возложили… Пять лет надрывался…
– Вышел-то как? – спросил Волкодав.
– А сбежал… Как все оттуда бегут… Двенадцать душ нас в побег ушло, один я до дому добрался, а отца-матери уже и на свете нету…
Так-то вот. «Как все оттуда бегут…»
В самом Волкодаве бывшего невольника не распознал бы только слепой. Отметины, благо, были такие, что, не в пример фальшивой татуировке, останутся при нём до конца дней: шрамы от кандалов и кнута, переломанный нос. Мнимый каторжник слепым отнюдь не был. «Что ж ты дорогих камушков мешочек оттуда не прихватил? – собрался было сказать ему Волкодав. – Как все?..» Неуклюжие и, что хуже, недобрые это были слова, и хорошо, что он так их и не произнёс. А не произнёс просто потому, что не успел раскрыть рта. Попрошайка вдруг запел, видимо, из последней надежды разжалобить собеседника:
Подобных песен Волкодав за свою жизнь наслушался множество. Самая обыкновенная «жальная» – воровская баллада о злодейке судьбе, бросившей душу в жестокие жернова обстоятельств. Но…
Но до сих пор их ни разу не пели на мотив разудалой саккаремской свадебной плясовой.
Правду молвить, на саккаремских свадьбах венну гулять не доводилось. Мёртвых в той земле он хоронил… Да. А вот мимо радостных событий его как-то всё проносило стороной. И вышло, что плясовая подняла со дна души тёмную муть совсем невесёлого воспоминания. В этом лихом танце – танце удалого жениха – полагалось высоко прыгать и звонко хлопать себя ладонями, попадая по пяткам…
Воровская баллада между тем длилась, и всё в ней было как полагается. И разгульная жизнь, и взбалмошная красавица, которая любила дорогие подарки и тем толкнула сердечного друга на кражу. И неизбежный соперник, с которым герой песни её однажды застукал. И кинжал, пронзивший сразу обоих. Вот только подбор слов и созвучий показался Волкодаву чуть более изощрённым, чем обычно бывало в такого рода «жальных». Да и воровской надрыв, призванный вышибать слезу из самых заскорузлых головорезов, был ни дать ни взять сотворён человеком, очень хорошо чувствовавшим, что к чему.
Наверное, саккаремский напев оказался использован благодаря самому обыкновенному совпадению. Песни ведь тоже надо уметь слагать… Волкодаву доводилось присутствовать при рождении песен. Хороших песен… Их всегда было немного. Как и истинных песнотворцев. Гораздо больше было других – тех, кто ощущал позыв и вкус к сочинительству, но не имел по-настоящему крылатой души. Такие действовали точно ленивые садовники: зачем возиться и тратить время, выращивая плодовое дерево на собственных корнях, – привьём ветку к уже готовому дереву! И брали напев от первой пришедшей на ум песни, помстившейся более-менее подходящей. А то крали всё целиком, лишь заменяли тут и там несколько слов, приспосабливая чужое творение для своих нужд…
Но – раскачивался, кренясь, громадный валун, и камни скрипели, как готовые молоть жернова, и победно, отчаянно плясал наверху человек и звонко бил себя по пяткам ладонями…
– Выпей в память о Корноухом.
Волкодав бросил в мисочку серебряную монету, поднялся и ушёл, не оглядываясь, к ученикам, ожидавшим его.
…Здешние холмы отличались от холмов веннских чащоб в основном тем, что на родине Волкодава там и сям прорывались из земных недр гранитные лбы, а здесь повсюду был мелкий жёлтый песок. В остальном сходство было замечательное. Даже ручьи и речушки изобиловали не менее, чем в стране веннов. И ещё бы им не изобиловать! Они ведь питали собой величайшие лабиринты озёр, болот и проток – целый край, оттого названный Озёрным. Если не врал путешествующий народ, там можно было узреть чудеса, в иных местах не встречавшиеся. Например, обширные водоёмы, пересечь которые едва удаётся за целый день усердной гребли, – и за всё это время
