выкормышем. С чего бы такое? Ох, как же всё непросто на свете…
…Но ничего. Всё это сегодня закончится. Уже на самом донышке осталось теста в круглой деревянной мисе, из которого большой ложкой отмеривает его доченька на жаркие сковородки. Новая бусина блестит у неё между ключиц, недавно вручённая, на шнурке, сплетённом из красной, чёрной и белой ниток. Знак готовности принять сватовство.
Одно только плохо: всё молчит дитятко. Не шепчется с матерью, не тянет напоследок из неё жгучие женские тайны, краснея радостно и тревожно, как когда-то старшие сёстры. Делает вид, будто занята одними только блинами и ни о чём ином помыслов даже не держит. Проворно снуют её руки над двумя сковородками, мечется у горла ясная бусина, вспыхивает многоцветными огоньками…
И мать молчит. Может, в самом деле не стоит ей нарушать сосредоточения дочери? Обо всём они с нею уже переговорили, всё обсуждали, всё решено.
Тихо шипит сковородка. Это вылито из мисы последнее тесто. Больше и толще других получается блинок, и нету в нём кружевных нарядных отверстий. Не блин – лепёшка! Что делать с таким?
Однако у хорошей хозяйки всему находится применение. Сделался последний блин крышкой всем остальным: не остынут, пока понесёт она их через укутанное туманом старое поле, а потом по камням через ручей…
Девушка, которой назавтра предстояло прозваться невестой кузнеца Шаршавы Щегла, молча вышла из дому, неся на ладонях старинное блюдо с блинами, закрытое от нехорошего глаза длинным, богато вышитым полотенцем. Мать осталась стоять в дверях, провожая её. Что укроется от глаз матери, провожающей дочь?.. Но даже и она не заметила, как Оленюшка бросила быстрый взгляд на вершину каменного холма, прикрывавшего долину от холодных ветров. Не блеснёт ли там что- нибудь в сиянье луны, в лучике взошедшей звезды?..
Нет… Кутала вершину глухая и плотная темнота. Нарушали её только отсветы ярильных костров, уже разгоравшихся на лысой макушке другого холма, совсем в иной стороне.
В этот день, незадолго до сумерек, Волкодав свернул с проезжей дороги и долго шёл лесом, по усыпанной сосновой хвоей тропе. Тропа лезла всё время вверх – не очень круто, однако заметно. Лес же делался то гуще, то реже, потом под ногами зазеленел густой мох и начало влажно хлюпать верховое болотце, но острые каменные зубцы неизменно плыли впереди, медленно приближаясь, – и вот наконец кривобокие сосенки расступились, и по ту сторону обширного верещатника, серовато-зелёного, унизанного мелким лиловым бисером цветов, перед венном во всей красе распахнулся скальный обрыв, на который он вознамерился поближе взглянуть. Распахнулся внезапно и сразу – такое уж было у него свойство, с какой стороны ни подойди…
…Во всей красе?
Лучше сказать – во всём величии…
А ещё лучше – совсем ничего не говорить, просто помолчать, пока нужные слова сами не явятся на ум. Или не явятся, потому что не придумано в человеческом языке таких слов…
Ибо ничего подобного Волкодав в жизни своей не видал. А уж он каких только чудес не насмотрелся на склонах хребтов, окружавших Самоцветные горы, – казалось бы, там-то, где стояли величайшие вершины здешнего мира, сущность гор изъявляла себя наиболее разнообразно и полно…
Что это?
Овеществлённые мысли, имеющие такое же отношение к человеческой суете, как океанский шторм – к луже, в которой плавают головастики?
Обломок короны, упавшей с головы неведомого Бога, низвергнутого в небесном бою?
Руины твердыни какого-нибудь Тёмного Властелина, столь древние, что до ныне живущих не докатилось даже смутных преданий? Сумрачными башнями вздымалось полукружие каменных стен, осыпи у подножья казались неприятельским войском, неистово хлынувшим на приступ, – вотще, вотще, никому не дано покорить эти стены и сорвать с башни жемчужно-серое знамя…
День с утра выдался ясным, но непостоянна погода в горах, – а каменный обрыв как раз и отграничивал песчаные, заросшие лесом холмы от матёрых гор Заоблачного кряжа. И вот оттуда, с этого кряжа, надвинулось внезапное облако и похоронило солнечное небо вместе с солнцем, уже клонившимся за хребты, и – как никогда не бывало над миром безмятежного синего свода. Край клубящейся мглы подхлынул сзади к изломанным остроконечным зубцам, и завился кругом них, и обтёк, и стало ясно: именно так должна представать эта стена, в угрюмом – не то рассвет, не то закат – и ничего хорошего не сулящем безвременье… а вовсе не при весёлом солнечном свете, вселяющем в душу легковесную радость. Ползучий туман вихрился и рвался, вершины скал проглядывали над его волнами, возникали в размывах, бестелесно плывя, точно отъединённые от основания, и казались страшно далёкими горными пиками иной страны, увиденной сквозь волшебно расступившуюся завесу… иного мира, мельком подсмотренного сквозь Врата…
…А может, не крепость и не корона? Высились и медленно шествовали в тумане исполинские тени в плащах с остроконечными капюшонами, низко надвинутыми, – ибо не дело смертным созерцать Лики стоящих над миром. Как тут не ощутить себя дерзновенным соглядатаем, нарушившим уединение Богов, собравшихся для беседы…
Тем более что стена действительно ГОВОРИЛА.
Мириадами голосов, звучавших так, словно вправду рождались они за краем Вселенной. Шёпоты… отзвуки далёкого плача… неясные, немыслимо далёкие вскрики… То громче, то тише, и кажется – вот-вот поймёшь сокровенное, но сколько ни вслушивайся – смысла не уразуметь…
Только странное, бередящее, беспокоящее чувство в душе…
Между тем гигантский обрыв, перед которым стоял Волкодав, обладал именем, причём вроде бы не особенно подходящим. Люди называли его Зазорной Стеной. Проезжая дорога не подходила к нему близко, делая порядочный – и похоже, намеренно устроенный – крюк. Впервые узнав о Стене и о дороге, как бы в смущении обходившей её, Волкодав поневоле вспомнил о Кайеранских трясинах: мимо них тоже ведь когда-то старались не ездить…
«Нет, – сказал ему собеседник, торговец резным перламутром из Озёрного края. – Я не слыхал, чтобы пропадал кто-нибудь из ночующих под Стеной. И разбойники поблизости не таятся, да и не место им там, если хорошенько подумать. Дело в том, что Стена… Не знаю даже, как тебе объяснить. Просто, когда приходишь туда, сразу делается понятно, зачем люди не устраиваются близ неё на ночлег. Да и днём стараются побыстрей проезжать мимо…»
«А почему – Зазорная?»
Торговец был из тех, с кем горцы-итигулы, по их выражению, вместе ели хлеб.
«Потому, – ответил он, – что там ты как бы зришь не предназначенное для твоих глаз. Подсматриваешь…»
Зазирать вправду означало наблюдать скрытое, да не по нечаянности скрытое, а такое, что думали от тебя намеренно утаить.
«Понятно», – сказал тогда венн. Про себя же подумал, что название было очень древним. Его даже выговаривали немного не так, как было принято в нынешнем языке. А древние имена, как Волкодав не раз уже убеждался, обычно несли в себе гораздо больше значений, нежели усматривал в них современный народ.
Разговор тот происходил давно, ещё в те времена, когда уход из Хономеровой крепости виделся Волкодаву далёким и несбыточным счастьем. Наверное, потому-то он сразу положил себе мысленный зарок – если, мол, доживу до этого счастья, то непременно побываю возле Стены…
Да. А ведь случись им путешествовать здесь, к примеру, с Эврихом, скорее
