шамаем, ну, пива, там, или че покрепче любим, колбаски, или вот - студень сегодня купила... Ты накинь, халатик-то, садись, покушаем, вот Котик сейчас придет...'
Сидели, пили чай. С водкою пришел Котик.
'Во. Молотов коктейль. Давка - ужас! Алкота хавальники раззявила, чуть не в драку. Ужас!'
'Почему - коктейль?' - не поняла Айка.
'А-а... Тут мы с одним корешком пили. Он и рассказал. Так на Западе бутылки с зажигательной смесью называют, ну, противотанковые то, - 'Молотов коктейль', по фамилии нашего наркомана... Мы теперь с ребятами так водку называем... Давай, мать, банкуй!.. Ну... Давай, мать... Ну, чтоб кровь звенела!.. Ух-х...'
Выпили, закусили.
'Да, научат тебя твои алквиады... Ты лучше скажи, куда мы Ивана сегодня положим? А то ты без меня тут комнату сдал... Ну, сам-то ты - ладно, мог и у Захарова ночевать, а теперь как?'
Котик опрокинул в рот вторую стопку, похрустел огурцом.
'Значит, так... У бабки Иванны раскладушку забираем, все равно она наша была, а у ней, это самое, матрац есть. Вот так. Ты ведь завтра уезжаешь, Вась? Как чемпионат-то прошел?'
'Да так... - Мамай поднялся. - Мне бы в дабл...'
'В конце коридора, - сказала Айка. - Последняя дверь, с Рабой любви. Если забыли'.
В туалете Мамай увидел в зеркале свое новое лицо. М-да. Как там в Библии - 'повстречались они и не узнали друг друга'? Спортсмэн называется.
В коридоре подпирала стену пьяная сохлая старуха с седыми, свалявшимися, как собачья подстилка, волосами. 'Здорово, бабка Вонюшка!' объявил басом некий мужичина, проходя в одну из комнат. Старуха смутно воняла что-то свое. 'Комнаты сдают... Без прописки всякие ходят...' донесся до Мамая ее неприятный голос, сдобренный богатыми процентами великого и могучего русского устного...
Айка и Котик по-прежнему сидели за столом. Котик, с сожалением косясь на опустевшую бутылку водки, откупорил пиво. 'Противотанковое... Эх, врежу лакмуса стакан и отдам себя богам. Руки, ноги, голова - вот он, весь я, на пороге в небеса, где Бог да пенсия... Эх, где ж моя гитара семиструйная?.. Хе-хе, слышь, Айка, я сказал - 'семиструйная', хе-хе... Ля-ля... ля-лям...' Засыпая, Мамай смотрел на Айку, вскидывавшую в танце руки, затем его взгляд упал на лампу, и полетели на Мамая медово желтые кольца света...
Проснулся он оттого, что кто-то резко толкнул его раскладушку. По-прежнему горела лампа, за окнами было темно. По всей комнате были разбросаны одежда, посуда, катались пустые бутылки... На полу, сцепившись, с визгом и руганью боролись Айка и Котик.
'А я говорю: не твое это дело! Не твое!' - с надрывом приговаривала Айка, норовя вцепиться Котику в волосы.
Котик сопел, пытаясь отпихнуть от себя супругу.
'А я говорю: мы завтра же пойдем к нему!' - Тут бравая Айка в дыму сражения неосторожно зацепила рукой Котиков прыщ, и Барвинок разразился потоком неопределенных, обтекаемых ругательств.
Потасовка завершилась довольно неожиданно. Уже Айка села на Котика верхом, уже Котик пошел было на хитрые фени, говоря, что, мол, за абордаж хватать - это не по правилам, а Айка в ответ грозилась, что вот сейчас-то, мол, абордаж ему и выдернет... Как вдруг из коридора послышался небольшой взвизг и старушечьи причитания. Дверь распахнулась, и в комнату ворвалась баба Вонюшка, со сморщенным всмятку, точно она хлебнула уксусу, лицом, и с ходу ухватилась за Айкины волосы. Маленькое личико Айки расплылось, словно со смеху, - как-то по вертикали расплылось, - а затем она завизжала негромко и осторожно, будто у нее внезапно кончился голос, а старуха молотила ее кулачками, и потом уже, когда опомнившийся Котик схватил бабку в охапку и выволок за дверь, Айка присела на пол, легко, будто шерсти клок гнилой, выдрала пук волос с горя из своей головы и затряслась в конвульсивных, безобразных рыданиях...
УЛЫБКА НА СКЛОНЕ
Прошло несколько месяцев со дня Ланиного концерта и ее последующего отъезда. За это время слухи об ее успехе успели уже приобрести некоторые очертания легенды, и, как это бывает подчас с людьми, побывавшими в армии, развитие их пошло уже не ввысь, а куда-то вширь и поперек себя - то бишь, ничего светлого и достойного к ним не пристало, а даже вовсе напротив того: имя Ланы смаковалось с таким двусмысленным подтекстом, что можно было подумать, будто речь идет о заурядной шлюхе из 'Сайгона', только и сделавшей примечательного, что выскочившей на сцену Дворца молодежи и показавшей голую задницу толпе пьяных идиотов. Находились люди, решительно утверждавшие, что она - шиза, и лечится в Москве у врача Шварца. Промелькнуло также и мнение, что она-де сидела с известной Ивочкой, которая, мол, ее всему и научила. Прошел еще слух, будто ее убили на БАМе, куда она отправилась зачем-то с шайкой гопников. Ходило и много других мелких и глупых сплетней, о которых не стоит упоминать, и наконец, совсем недавно один знакомый Вощика сообщил ему, что Лану видели в Москве на каком-то концерте в компании с Пугачевой и Троицким. Но все это были враки. Мамай с Ланою энд Хачик энд Труба путешествовали.
В начале июня месяца в год 1966-й Семка Горюнов вышел из заключения. Неделю гудел он у одной любезной вдовушки, заготовившей по сему случаю несколько фляг браги, а затем, в какой-то очень прекрасный день, сел Семка в лодку и поплыл по реке сибирской Колыме.
Эх! Погреб сперва Семка для понту - махала ему с бережка вдовушка, а затем бросил весла, закутался в тулуп, сел на дно, и понесло его по течению тихо. Небо-то какое! Пташечки посвистывают, щелкают - точно ножницами кто-то ветер режет. Ветки у воды шелестят, бодаются. Воздух - как стакан спирту с облепихой... Хорошо!
Так и ехал Семка - то греб помаленьку, а то сидел просто так или спал... Белые ночи в той местности все лето стоят, комаров в пору ту - ни одного. Думал о том, что делать дальше, на волну мелкую глядел...
А посадили его, как считал сам Семка, за пустяк. На собрании колхозном спросил однажды сдуру он у начальника приезжего, что вот, мол, Сталин на всех фотографиях в одной и той же одежде сидит - как же это он не вшивеет? Важный это был вопрос для Семки, даже смены белья не имевшего, и влепили ему за вопрос этот важный срок и отправили его по этапу на самый север Советской страны, в Заполярье, и полетели дни его отныне, как облака - то тяжкие, густые, а то и вовсе - пыль белая...
На третий день, к вечеру, ему послышался тихий звон. Звенело еле слышно и как-то сразу отовсюду, словно ветер шевелил золотою сетью, и в этой солнечной сети бились тысячи невидимых мотыльков.
Прямо над водою, в люльке, сотканной из солнечных лучей, птицы белые несли дитя...
И много ден минуло с той поры.
И ныне над рекою той пасутся огнедышащие тракторы и тяжко шевелится цепь косцов. Бегает вдоль цепи, тряся волосатым животом, бригадир Проша в голубых панталонах и лупит сачком по толстым бабьим задницам. И есть над нею - голое небо, даже без вариантов.
А по ночам Луна висит, как крышка от кастрюли.
Свидетель Ланиного детства - Вася Стиль.
'Стиль Вася - парень ничего себе, здоровый, и на морду ничего. А ходит - щас вам покажу. Как баба. Ручки слегка эдак, и бедрами вот так вот чик-чик-чик. Тут, в деревне, авария была. Вертолет на полигон рухнул - на сортир, то бишь. Метров так на десять только взлетел и кэ-э-э-к!.. А в полигоне бабка сидела. Только вышла, ну, хоть успела, до крыльца своего только дошла, и тут же - это самое. Он на бок как-то упал, вертолет. Ну, все вокруг перепугались, сбежались, думают: ай-яй-яй! Ждут, смотрят. Наконец, открылась вертолетовская дверь, и оттуда - походочкой своей чик-чик-чик - Вася Стиль. Ха-ха-ха'. Это Хачику на днях про Васю кто-то рассказал.
'Что делаем? Путешествуем', - говорит Лана Васе.
'И много местов-то обошли?'
'В Клоповке были...'
'...в Храпченке и Свищенке, - влезает Труба, - в Тикиче Гнилом, Горыне, Канином Носу, Маточкином Шаре, в Мухрах, Нижнем Пойле, в Новой Водолаге и в Новой Ляле'.
'Ой-е-ей! - удивляется пьяный Вася. - И чего ж вы там видали?'
'Видели мы там настоящего половозрелого мужчину. Говорил он об античности и про то, как Понтий Пилат ему в задницу штык-нож воткнул...'
Вася уходит, обиженно махнув рукой.
Лана разливает кофе. Сидят тут еще: пара певчих девушек, какой-то волосатый-бородатый друг Мамая,
