заорал: 'Ну что ж! Смейся, хохмач! Кулаком меня в рожу бей! Но ети вашу мать, все-таки я еврей!'
На беду в это время в дежурку зашел один из руководителей районной милиции Павел Федорович Гроднер, подполковник. Он всем говорил, что по национальности литовец. Услыхав стихи Блюма, он закурил 'Герцеговину Флор' и стал молча расхаживать по дежурке.
- Пьяный дурак, сказал наконец Гроднер, - что ты болтаешь, что?
- Иуда, ты откуда? - тут же ответил Блюм в рифму. Лицо Гроднера стало скорбным. Дежурный лейтенант фыркнул и сказал старшине, который доставил Блюма в отделение:
- Литовцы, одно слово...
Гроднер бросил папиросу в зеленую деревянную урну и, став совсем серым, сказал дежурному:
- Оформляйте протокол и позвоните в аппарат товарища Абакумова.
Оттуда приехали и забрали Блюма. А через месяц, посидев в Сухановке, он начал говорить все, что хотел его следователь. Он сказал про многих из нас. Часть ребят забрали, часть оставили, - 'на разживу' Тех, кого забрали, судили в трибунале за попытку покушения на жизнь товарища Сталина. Руководителем 'террористической группы' следователь уговорил стать Блюма, гарантировав ему хороший лагерь и дополнительное питание в тюрьме. Все ребята получили по смертной казни с автоматической заменой на двадцать пять лет каторжных лагерей. Самому старшему 'террористу' Блюму было девятнадцать лет.
Гроднера, который сдал Блюма, тоже вскоре забрали, как 'язычника', очищая кадры органов от 'литовцев'. Сидя в камере с Блюмом перед этапом, Гроднер поучал его:
- Чудак, тебя обработали, как куренка. Разве можно колоться и сдавать людей? Надо было брать на себя анекдот, получать пятерку по Особому совещанию и мотать в лагерную самодеятельность.
- Сука, - сказал Блюм грустно, - жидовская морда. Пусть твой папа Гроднер вертится в гробу пропеллером, сука. Ему будет плохо за такого просексоченного сына...
...Блюм вышел из парикмахерской красивым, хотя несколько ссутулившимся. Он сильно полысел за эти годы. И потом у него изменилась походка: она стала какой-то суетливой, непомерно быстрой.
- Ты чего семенишь? - спросил я. - Идешь как балерина...
- Там были деревянные колодки, - ответил он, шмыгнув носом, - соскакивали, заразы. Ну, ты придумал, куда двинем?
- Да. Нас ждут редакторши кино.
- Старухи?
- Что ты... Выпускницы ГИКа, они боготворят тебя заочно, с моих слов.
Мы сели в троллейбус. Блюм прилепился к стеклу и начал вертеть головой, как птица.
- Слушай, а сколько стоит мороженое? - спросил он.
- Смотря какое.
- Мне там часто снилось шоколадное эскимо на палочке. Вдруг, просветлев лицом и став прежним Блюмом, он возгласил:
- Ешьте зернистую икру, это питательно и вкусно!
- Ты что? - удивился я.
- Ничего. Просто читаю объявление. Вон, видишь на стене дома.
Он помолчал немного, а потом выкрикнул на весь троллейбус:
- Ешьте мороженое, оно холодное и вкусное, и не ешьте дерьмо, оно невкусное, хоть питательное!
Пассажиры, слышавшие его реплику, стали смотреть в разные стороны, будто ничего не произошло. Блюм внимательно оглядел их и скорбно заметил:
- Все в порядке, ничего не изменилось. Люди по-прежнему хорошо воспитаны. Хоть бы один сказал, что я подонок! Нет, молчат, как мыши.
Редакторши, у которых я пасся в тот год, увидев Блюма, стали молчаливо-торжественными. Они быстро затащили его в комнату, чтобы Блюма не увидели соседи, и стали просить, чтобы он рассказал им свою одиссею. Они теребили его, трогали за руки и смотрели на него влажными глазами. Блюм поначалу улыбался, лицо его стало жалким, а потом на скулах выступили красные пятна:
- Девочки, какая к черту одиссея, когда у вас тут эдакий цветничок!
И залился идиотским смехом, - похрюкивая и брызгая белой слюной. Редакторши недоуменно переглянулись. Тогда Блюм, юродствуя, перецеловал каждую, приговаривая:
- Ах, девочки, вы себе не представляете, какое это счастье прикасаться к гибкому женскому стану!
Бедные редакторши стали поочередно выскакивать в коридор. У девушек вообще есть манера выскакивать в коридор, а особенно если их трое, а нас двое, да еще один из лагеря. Они там консультировались, как быть дальше. Одна из редакторш, Мика, вернулась первой, села возле Блюма и сказала:
- Вы, наверное, ужасно устали, милый...
- Почему? - удивился Блюм. - Я ничуть не устал, крошка, - и он положил ей ладонь на грудь.
- У вас в глазах столько горя, - Мика осторожно отодвинулась.
- Какое там горе, - хихикнул Блюм, подсаживаясь еще ближе к Мике. - Нет никакого горя, когда рядом такая крошка, как ты!
- Сейчас я принесу кофе, - сказала Мика и вышла.
- Сколько у них станков? - спросил меня Блюм. - Где мне с ней примоститься?
- Не гони картину, они ж не проститутки.
- Какая жалость. А долго надо с ними разводить матату?
- Ты что - забыл?
Блюм внимательно посмотрел на меня:
- Да. Потому что там мы онанировали не на разговоры, а на репродукции с Рембрандта, где были изображены толстые женщины. Нам было не до разговоров, надо было поскорей управиться и сразу спать, мы ж начинали валить лес в шесть...
Вошли редакторши. Они несли поднос. На подносе были две бутылки водки и маленькие бутербродики, сделанные на западный образец.
- Ого, - сказал Блюм, - пожрем, девочки! И он начал запихививать в рот бутерброды, поправляя их указательными пальцами обеих рук.
- Кир! - возгласил он торжественно. - Да здравствует кир водяры!
Бедные редакторши старались на меня не смотреть. Блюм налил себе стакан водки и начал медленно пить, иногда, замирая, он полоскал горло, будто это вовсе не водка, а боржоми с молоком. Выцедив стакан, он, зажмурившись, рыгнул:
- Девочки, давайте музыку.
- Вы, наверное, там совсем не слышали музыки, - сказала Мика, включая магнитофон.
- Почему же? - обидчиво ответил Блюм. - Я там играл в джазе.
- Где?!
- В джазе. Контрабасистом.
- У вас был джаз?
- В каждом лагере был свой джаз.
- Вы там изголодались, - сказала Мика, - берите бутерброды, они сделаны специально для вас.
- Почему это я изголодался? Я воровал, я был сыт.
Я понял, что Блюм завелся. Наверное, он обиделся, когда редакторши крадучись вели нас по коридору, чтобы не слышали соседи. Не зря, видно. Блюм тогда громко заметил мне, что он реабилитированный, а не амнистант.
- У кого воровали? - допытывалась Мика.
- У большевиков, - усмехнулся Блюм, - они доверчивые...
- Что вы такое говорите. Блюм?! - ужаснулась Мика.
- Правду, - ответил он, - только правду и ничего, кроме правды!
- Но...
- Хватит, - сказал Блюм. - Мне надоело кудахтанье. Пора перейти к телу.
Редакторша Лиля сказала:
- Я должна поработать в фундаменталке.
- А я к Юткевичу, - поднялась редакторша Надя.
- Счастливо, - сказал Блюм. - Только возвращайтесь попозже, а то мы с Микой не управимся.
- Вы не умеете себя вести, - сказала Мика. '
- А вы разве девица? - осведомился Блюм.
- Я не девица, а вы совсем не умеете себя вести. > Надя и Лиля вышли. Мика выключила магнитофон и встала к двери.
- Иди ко мне, цыпочка, - сказал Блюм, дожевывая бутерброды, - я сделаю тебе больно и хорошо.
- Уходите прочь, - сказала Мика. - Мне совестно за вас.
- Сейчас, - ответил Блюм, - минуточку. Он выпил еще один стакан водки и потер лицо пятерней так, что появились красные полосы.
- Дура, - сказал он, поднявшись. - Ты хотела, чтобы я говорил о красивых страданиях? Страдания всегда уродливы, а я не клоун. Или плати мне, как проститутке, тогда я буду выдавать тебе сюжеты про муки интеллигентов в каторжных лагерях.
- Блюм, - тихо сказала Мика, и глаза ее засияли, - простите меня, Блюм.
- Я вам не Блюм, - ответил он. - В миру меня зовут Юрой.
- Сволочи, - говорил он, пока мы ехали в Парк культуры, - им хотелось аттракциона: страдалец на файф-о-клоке. Хрен в сумку.
Он прижался лбом к стеклу, надолго замолчал, а потом выкрикнул:
- Хорошо по первопутку на санях барать якутку!
И снова в троллейбусе все, словно по команде, стали смотреть в разные стороны.
- Что с тобой? - спросил я.
- Ничего. Просто там я стал истериком. Оказалось, что это даже удобно быть истериком. Я, когда орал и бился на земле, мог думать о чем хотел, а потом еще выцыганивал освобождение на день.
Мы нашли двух девушек перед самым закрытием парка. Одна из них была продавщицей Я понял, что Блюма ждет счастье. Но он, вместо того чтобы сочинять в ее честь рифмы вроде прежних 'жил на свете старый Блюм, положили Блюма в трюм', начал читать стихи из цикла 'Город', написанные им в одиночке. Мы шли к Новодевичьему монастырю в те годы там находили себе пристанище не только покойники, но и влюбленные. Блюм читал:
Друг другу протянув мосты,
Уснули берега.
Опавших с неба звезд цветы
Куда-то мчит река.
И заглядевшись с высоты.
До утренней зари
Глядят ревниво фонари
Во влажные черты.
Девушки переглядывались, потому что не знали, как себя вести Блюм смотрел на толстую продавщицу влюбленными, сияющими глазами
Уже много дней и сегодня
