кризисов, не способны смотреть в глаза правде. Мы - люди иного склада. Мы смотрим вперед, сквозь правду, во имя будущего; вы же, политики, всегда живете во имя сохранения прошлого. О будущем вы думаете, только когда вам подсовывают победные сводки... Когда вы передадите мне ваших людей на Востоке?
Гиммлер посмотрел на Дорнброка и тихо спросил его:
- И вы считаете меня палачом?
Дорнброк пожал плечами:
- Назовите мне страну, где бы не было палачей. Я отношусь с большой сноской ко всякого рода моральным категориям. Словом, вы принимаете мое предложение?
- А что мне остается делать?
Тем же вечером Гиммлер сказал своим адъютантам:
- Я ухожу. Я скроюсь на Востоке, далеко на Востоке. Не ждите от меня известий. Я освобождаю вас от служения мне, друзья, и благодарю за верность. Вы услышите обо мне, и тогда вы понадобитесь мне снова.
Через шесть дней Гиммлер, случайно задержанный советскими солдатами под чужим именем, был передан англичанам. Не выдержав семидневного заключения в лагере, он закричал па утренней поверке перед раздачей похлебки:
- Я - рейхсфюрер СС Гиммлер! Я - Гиммлер!
Офицеры службы безопасности привели его в маленькую комнату и предложили раздеться.
- Донага, - сказал один из них, - Мы хотим видеть голенького рейхсфюрера...
Этого Гиммлер не выдержал. Он нашел языком коренной зуб, в который был вмонтирован яд, нажал языком на десну и трижды, как учил его стоматолог, крепко надавил другим зубом. В глазах у него зажглись огни, тело одеревенело, он еще какое-то мгновение видел лица своих врагов, а потом повалился на цементный пол, так и не раздевшись донага.
Когда молоденький британский офицер из МИ-5, закончив очередной нудный допрос, попросил Дорнброка выложить на стол содержимое его карманов, отобрал ручку о золотым пером и объявил, что теперь <господин председатель концерна отправится не в свой замок, но в наш замок - в тюрьму Ландсберг>, Дорнброк долго и несколько даже сострадающе разглядывал лицо офицерика.
<Мальчик, видимо, арестовывает первый или второй раз в жизни, подумал он, - а это сладостное ощущение высшей власти над себе подобным. Мальчик упивается властью... Бедный мальчик...>
- Прежде чем вы отправите меня в камеру, мне хотелось бы побеседовать с кем-нибудь из ваших руководителей,
- Ваш протест будет бесполезной тратой времени.
- А я не собираюсь заявлять протест.
Полковник, к которому его привел офицерик, снял очки и, не предложив Дорнброку сесть, спросил:
- Что у вас?
- К вам персонально ничего, полковник... Я понимаю, что все происходящее сейчас со мной логично... Но я не могу не отметить, что это логика доктора, который срезает мозоли у больного, страдающего раком.
В камере Дорнброк неторопливо разделся, поискал глазами, куда бы повесить пиджак - в камере было жарко натоплено, - но понял, что никаких вешалок тут нет (<Я не повешусь, глупые, - подумал он, - вешаются только истерики, туда им и дорога>), и бросил свой серый старомодный пиджак на койку. Потрогал столик - он был крепко привернут к полу; так же был привернут к полу круглый табурет (<На таком я работал в конторке у дяди, когда был младшим бухгалтером, - отметил Дорнброк, - это хорошая примета встречаться с молодостью>), а высокое окно было забрано толстыми витыми решетками. (<Зачем так уродовать металл? - подумал Дорнброк. - Или этой завитостью они хотят еще больше устрашить узников? Глупо: витой металл порядком слабее, он не может использоваться в оборонной промышленности>).
Дорнброк присел на койку. <Слишком твердо. Ну, конечно, это доски. Из металлического матраца я могу через десять лет - бонжур, мсье Монте-Кристо, - сделать себе нож, которым заколю охранника. Впрочем, для моего геморроя и спондилеза этот жесткий матрац - лучшее, что только можно пожелать>.
Он прилег на койку, запрокинув руки за голову, но в тот же момент в дверь камеры гулко забарабанил охранник:
- Лежать днем запрещено! Можете сидеть на табурете у стола!
Дорнброк неторопливо поднялся, сел к столу и вдруг рассмеялся: <Ничего. При больших проигрышах надо ставить себе более грандиозные задачи на будущее. Я смогу помозговать над системой. А то в последние годы я стал похож на ту слепую лошадь, которую я видел в Донбассе, когда прилетал туда с Герингом. Вообще, каждый человек обязан хоть немного посидеть в тюрьме. Только тогда он сможет ощутить вкус свободы и вынести свое суждение о законе. А закон - это и есть система>.
Зимой сорок шестого года его адвокат добился двух послаблений в режиме: во-первых, Дорнброку вернули его вечное перо, а во-вторых, ему было разрешено дважды в неделю видеться с юрисконсультами, которые представляли его интересы в отделе декартелизации союзнического совета по Германии.
В западных зонах большинство его предприятий и банковских бумаг было арестовано американцами. Они же вели дела всех <военно-промышленных преступников>, поэтому вскоре Дорнброк был передан британцами американским властям. Тогда-то и состоялась его первая встреча с Джоном Лордом, офицером при штабе Макклоя, а потом с шефом отдела безопасности союзнического совета по Германии от США Келли.
Когда в Фултоне выступил Черчилль, Джон Лорд сразу же принес Дорнброку газету и сказал:
- Прочитайте речь бульдога. Старик мудр. Причем, находясь в оппозиции, он более проницателен, чем во время пребывания у власти... Ничего не попишешь: его вторая натура - это живопись и изящная словесность; его заносило. А когда он не у дел, он трезво мыслит, так трезво, как никто у нас в Вашингтоне. - И Джон Лорд внимательно поглядел на Дорнброка.
Тот ничего не ответил, лишь пожал плечами, которые в тюрьме стали по-птичьи узкими, опущенными.
- Вы почитаете сейчас или оставить вам на день? - спросил Джон Лорд.
- Как угодно, - сказал Дорнброк. - У меня к вам просьба: во время свидания со мной сын признался мне, что его зверски избивают в гимназии за то, что я нацист. Во-первых, я никогда не был членом партии, а во- вторых, как это согласуется с нормами вашей демократии?
- Теперь в Германии все ненавидят нацизм, - ответил Джон Лорд. Охрану вашему сыну мы выделить не сможем. Пусть занимается спортом...
- Значит, мальчика будут продолжать избивать?
- До тех пор, пока вы не начнете давать правдивые показания. Тогда мы сможем попробовать выпустить вас до суда под залог.
- Мои показания относятся к моему делу, а какое отношение к этому имеет Ганс?
- Он ваш наследник.
- У вас тут нет звукозаписывающей аппаратуры?
- Я не из ФБР. За них ручаться не могу, возможно, они проверяют меня. Нашей, во всяком случае, нет.
- Может быть, я могу попросить вас в частном порядке принять участие в судьбе мальчика?
- Вы плохо знаете американцев, Дорнброк. Мы не так сентиментальны, как вы, и не любим вытирать слезы платочком. Я помогу парню и без ваших денег. В этом мире продается все, кроме достоинства Джона Лорда... И почитайте Черчилля, - добавил он, поднимаясь с койки, - это серьезнее, чем вы думаете.
- Спасибо. Можете ли вы позвонить моим юрисконсультам? Эта просьба не носит противозаконного порядка: я хочу просить их срочно выписать из Америки и перевести на немецкий язык все книги Винера. Меня интересуют электронновычислительные машины и атомная техника.
- Но вы специализировались по стали, танкам и автомашинам...
- Я и впредь буду по ним специализироваться, господин Лорд, тем более если вы говорите, что речь господина Черчилля разумна и серьезна. Чтобы вкладывать деньги в нерентабельные, но перспективные отрасли науки, надо продавать людям отменные чулки. На этом можно построить базу для науки следующего века. И последняя просьба: мог бы я просить вас выписать в Штатах все справочники, относящиеся к
