конечно же, ни одно из трагических событий, свидетелем которых был Степанов, не могло сравниться с теми четырьмя годами битвы, участником которой - с первого дня - был Андреенко.
- Я не очень нарушил ваши планы? - спросил Андреенко, когда Степанов пришел к нему.
- А я люблю, когда нарушают мои планы... Особенно если вовремя и по делу. Если мне мешают работать, - усмехнулся Степанов, - это еще больше аккумулирует добрую злость, пишется потом особенно жадно...
Андреенко покачал головой.
- 'Добрая злость'? Не слишком ли много здесь от фокуса?
- Ну и что? Плохо, если его мало. Фокус, как и анекдот, суть сюжета для книги, повод для дискуссии, побудитель несогласия...
- И это хорошо?
- Бесспорно, Петр Васильевич. Я пришел в этот мир, чтобы не соглашаться - кажется, сие Горький. Подвергай все сомнению - Маркс.
- Когда это говорят мыслители, они готовят мир к новому качеству, Дмитрий Юрьевич, и я с ними солидарен, но к великим часто примазывается могущественная прослойка лентяев, которые козыряют гарантированным правом не соглашаться во имя того, чтобы бездельничать.
- Отлито в бронзу, - Степанов вздохнул. - Можно чеканить.
Андреенко открыл красную папку, цепко пробежал машинописный текст, спросил, не поднимая глаз:
- Вы журналиста Лыско знаете?
Степанов нахмурился, вспоминая, поинтересовался:
- Он аккредитован во Франции?
- Нет, в Шёнёф, это европейский Пресс-центр...
- Что-то слыхал, Петр Васильевич, но знать не знаю. Быть может, встречались где... Что-нибудь случилось?
- Да. - Андреенко протянул Степанову два сколотых листка бумаги. - Почитайте.
На первом листке сообщалось, что ночью был избит до полусмерти и отправлен на самолете Красного Креста в бессознательном состоянии в Москву журналист Николай Иванович Лыско, сорок пятого года рождения, украинец, холостой; в консульстве об этом узнали от неизвестного, который назвал место, где лежит Лыско, и предупредил, что, если красный еще раз посмеет приставать к его любимой женщине Мари Кровс, он будет убит.
На втором листке сообщалось, что Мари Кровс - журналистка из Гамбурга, аккредитована при Пресс- центре, там же, где работал Лыско.
Степанов пожал плечами.
- А какое все это имеет отношение к Парижу, если не считать, что бедный Лыско - наш гражданин?
- Непосредственное, - ответил Андреенко. - Сегодня утром мне доложили, что кто- то, назвавший себя доброжелателем, оставил в консульстве папку, в которой хранилась запись разговоров Лыско и этой самой Кровс... Интимные разговоры...
- Ну и что? - Степанов снова пожал плечами, - Я не пуританин.
- Вам можно позволить себе эту роскошь, - Андреенко, в свою очередь, улыбнулся. - Мне, увы, нет, и не столько потому, что я посол, сколько потому, что я старше вас и дольше работаю здесь, за рубежом... Словом, в записке, оставленной вместе с пленкой, говорится, что Лыско дурно себя вел...
- Что-то пахнет грязью...
- Согласен. Именно поэтому я и хотел предложить вам этот 'сюжет для небольшого рассказа'... Беретесь? Или дел невпроворот?
- Я же сказал: мне нравится, когда мешают.
13
12.10.83 (10 часов 45 минут)
Первый выброс акций гаривасских какао-бобов, на которые ставил Леопольдо Грацио, оказался громом среди ясного неба; кто-то резко снизил цену за единицу товара; к продаже было объявлено акций на общую сумму в десять миллионов долларов.
Маклеры осаждали кабинеты двух представителей Леопольдо Грацио - шефа европейского бюро Хуана Бланко и специального консультанта по связям с биржами Северной Америки и Гонконга доктора Бенджамина Уфера; ни того, ни другого не было; секретари отвечали, что ждут боссов в течение получаса; биржа гудела, как улей; кто-то пустил слух, что к вечеру цена упадет еще больше; репортеры передали сообщения в 'Бизнес ньюс' и 'Файненшл тайме' о том, что кто-то начал игру на понижение акций Грацио, возможна кризисная ситуация; экономический советник Гариваса отказался прокомментировать вопросы журналистов.
14
12.10.83 (10 часов 45 минут)
- Ты должна мне оставить хотя бы иллюзию свободы, сказал Бреннер и отошел к окну, чтобы сдержать ярость. - Мы живем с тобой девять лет, и тебе пора понять меня. Я не могу ездить в Киль, потому что там, по твоим сведениям, у меня была любовница Хельга, и в Рим - там была Вероника. По твоей милости Европа сделалась для меня очень маленькой. Лгать тебе? Говорить, что я лечу в Лиссабон - там у меня, кажется, пока еще никого не было, - и заворачивать в Гамбург, чтобы выгодно продать цикл репортажей под чужим именем, получить деньги и смиренно привезти их тебе? Я чем дальше, тем больше - не могу понять, чего ты хочешь, Мишель?
- Правды. Я хочу правды.
Эти унылые скандалы, ставшие составной частью их быта, повторялись не менее трех раз в месяц. Сначала они довольно быстро мирились, чаще всего в постели, но потом, чем известнее становился Бреннер, чем уважительнее говорили о его политических анализах в газете, чем более серьезные задания ему давал шеф- редактор, отправляя то в Москву, то в Вашингтон, то в Пекин и Токио, тем тяжелее и горше было ему дома, ибо Мишель, не желавшая знать его дел, требовала невозможного. Бреннер был убежден, что она любила не его, а свою любовь к нему. Он считал, что Мишель - на самом-то деле несостоявшийся художник, причем очень талантливый, она поэтому и требовала от окружающего ее мира той полной и законченной гармоничности, которую, как правило, создают живописцы в своих творениях, однако в мире такого рода гармонии нет и быть не может. А потом он стал думать, что ей просто-напросто не хватает его. 'Мы с тобою одного роста, - кричал он во время очередного скандала, начавшегося из-за ерунды, у них все скандалы начинались из-за ерунды, моя обувь только на размер больше твоей, а тебе нужен громила с бицепсами! Ходи в бассейн! Уставай! Перекопай сад! Или заведи себе кого-нибудь, но так, чтобы это было в рамках элементарного приличия! И перестань вить из меня веревки! Если я сдохну от инфаркта, тебе будет очень несладко! Я всюду в обороне. В редакции я обороняюсь от завистливых друзей, в поездках - от врагов, дома - от тебя! С тобой нужно жить с позиции силы, как это делают другие мужчины! Купить любовницу, и все! Не нравится - развод! Хочешь жить, как живешь сейчас рядом со мной - с машинами и летними поездками в Биарриц, - терпи!'
...Бреннер всегда вздрагивал, когда звонил телефон. Он купил в Лондоне громадный золоченый аппарат начала века. В отличие от современных аппаратов (борьба с шумами и все такое прочее) этот золоченый ящик издавал звук, напоминающий сигнал тревоги в тюрьме.
- Да! - яростно, словно продолжая опор с женой, крикнул Бревнер в замысловатую трубку, формой напоминавшую ему японку в кимоно. - Кто?!
- Добрый день, можно попросить месье Бреннера?
Он быстро передал трубку жене.
- Спроси, кто говорит, и скажи, чтобы оставили свой номер, я в ванной...
- Алло, - пропела Мишель. - Что передать месье Бреннеру? Он в ванной...
- Передайте, что звонит Дмитрий Степанов, мы провели вместе вчерашний вечер.
- Вечер? - поюще усомнилась Мишель. - Он вернулся домой в пять утра.
'Родные мотивы, - усмехнулся Степанов, - видно, я несколько подвел коллегу, мы действительно расстались в полночь...'
- Нам было так весело, мадам Бреннер, что я потерял счет времени.
Мишель закрыла мембрану ладонью и шепнула мужу:
- Какой-то Стефа... Очень плохо говорит по-французски...
Бреннер взял у нее из рук трубку.
- Привет вам, Степанов... Простите, я от всех скрываюсь... Очухались после вчерашнего?
Степанов перешел на английский:
