рассказывай мне, я жду...
- Мигель, позволь, я прилечу... У меня есть деньги, я вылечу сегодня же...
- Сначала расскажи, девочка, про то, о чем я просил тебя рассказать.
- Ой, я не верю... Это ты? Назови мне свой телефон, я перезвоню, я не верю...
- Что нужно сделать, чтобы ты поверила?
- Не знаю... Назови свой номер...
- Хочешь, я спою тебе нашу песенку, когда мы ходили к боннскому вокзалу в маленький клуб смотреть киноклассику и напевали из песенки Петера Александэра, 'Шёне кнайпе ам унзерен штрассе' (27), так?
- Не так, но так, - Мари заплакала. - А какой фильм мы смотрели с тобой последний раз?
- 'Восемь с половиной'.
- А что я тебе сказала в конце?
- Ты сказала, что была влюблена в Феллини и написала ему, что он гений, а он тебе не ответил, и ты на него очень обиделась...
- Ой, родной мой, я прилечу к тебе, мне так страшно за тебя, у меня на сердце тяжело, мне про тебя показывают плохие сны, здесь говорят, что надвигается ужас, самое плохое...
- Вот после ужаса ты и сможешь сюда прилететь... Мы тогда будем иметь право жить вместе; с милым рай и в шалаше, разве не так?
- Да, да, да, любимый мой! Да! Только я не буду тебя слушать, я сейчас еду к папе, мне нужно повидать его хотя бы на час, а потом вылечу к тебе... Почему ты молчишь? Ты не хочешь этого? Отвечай мне! Ты слышишь? Мигель!
- Я тебя очень люблю, девочка... Ты очень мне нужна... Я тобою горжусь, я никогда не думал, что есть такие женщины, я только рядом с тобой понял, что такое любовь, когда ты делала все, чтобы мне было спокойно, и никогда не думала про себя, ты всегда думала про меня, про то, как я замерз и нужно скорее растереть мне ноги, а то простужусь, я помню, как ты говорила, что я тропическое растение, и грела каждый мой палец, и играла с ними, с каждым, как с живым существом, и глаза у тебя были счастливые... Я целую тебя, Мари, я тебя люблю.
- Мигель!
Он медленно положил трубку, поднялся, вышел в приемную и сказал секретарю:
- Когда придет счет за разговор с Шёнёф, передайте его мне, я оплачу, это был личный разговор, личный, а не деловой...
И пошел через анфиладу комнат к выходу; начальник охраны Карденас передвинул кольт со спины на живот и двинулся следом, хмурый и чем-то раздраженный.
80
26.10.83 (9 часов 33 минуты)
Все те сорок минут, что Мари летела в Париж на потрепанной 'каравелле', она заставляла себя думать не о Мигеле, а о том, какой будет ее первая фраза, обращенная к отцу. 'Па, не сердись на меня', 'Па, прости меня, если можешь', 'Па, помоги мне', 'Здравствуй, па, это я'.
Закурив, она сказала себе: 'Нет, в каждой фразе слишком много 'меня', 'мне', 'я'. Так нельзя. Когда мне стало плохо, я решила вернуться, а когда ему было хорошо, я ушла, обидев его: 'Либо я и брат, либо твоя Гала'. Господи, как же я посмела сказать так? Какие у него были тогда глаза! Как у побитой доброй собаки, и он ничего не мог мне ответить, он так беспомощно защищал свое счастье, бедный мой, добрый старый па... Я посмела забыть, как он привез меня в Памплону и водил по местам Домингина, Пикассо и Хемингуэя, и все время заглядывал мне в лицо, счастлива ли я, и просил посмотреть то туда, то сюда, а я его обрывала: 'Я вижу'. Я действительно видела все то, что он хотел мне показать, но неужели нельзя было восторгаться вслух, он ведь так щедро отдавал мне то, что знал, он боялся, как бы я не пропустила чего... Так он часто рассказывал, как отец Бенвенуто Челлини ударил гениального мальчика по затылку, только б тот навсегда запомнил пламя в камине, похожее и по форме, и по цвету на пляшущую саламандру... Как же мы скупы в любви к родителям, но понимать это начинаем только после того, как полюбим сами; неужели все определяет личный опыт? Боже, как это ужасно звучит - 'личный опыт' рядом со словом 'папа'...'
...Стюард и стюардесса протолкнули мимо нее тележку, уставленную банками с пивом, маленькими бутылками вина, пузатыми - виски и шершаво-холодными - джинами; все свободно от пошлины; марокканцы покупали по пять бутылок и целые блоки сигарет, отчего они так любят 'данхил', самый вонючий табак, разве что золотой обрез на фильтре, тянет к мишуре.
'Папа любит сигары, - вспомнила Мари, - надо купить ему сигар, он всегда так гордился моими подарками... А я сказала ему тогда:
'Пришли все мои вырезки, я не хочу, чтобы они были в доме, где живет твоя Гала'. Как только повернулся язык?!'
- Какие сигары считаются самыми хорошими? - спросила Мари стюарда.
- О, на ваш вопрос нельзя ответить однозначно, мадам... Смотря кому намерены вы сделать подарок. Если испанцу, то лучше всего 'гавана', если французу, я бы советовал голландский 'кондор', великолепный табак, на бразильской основе, ну, а немцу подарите 'упман', надежность фирмы, хорошая реклама...
- Подарок я намерена сделать немцу, именно поэтому дайте мне две коробки 'кондора'.
- Да, мадам.
- А себе я возьму бутылочку 'розе'.
- Да, мадам.
- Это все.
- В какой валюте вы намерены платить?
- В марках.
Стюард достал из кармана рубашки тоненький, величиною в спичечный коробок компьютер, просчитал перевод марок на франки и посоветовал:
- Лучше бы вам платить во франках, мадам, курс не в вашу пользу, потеряете что- то около семидесяти пфеннигов...
- Я переживу эту потерю, - ответила Мари и сделала глоток розового вина; очень терпкое, пахнет горным ветром, полынью и лавандой.
'Я скажу не так, - думала она, - я просто позвоню и скажу, что мой друг в беде и только ты, па, можешь ему помочь, я знаю, что ты всегда любил и любишь меня, и я тоже тебя всегда любила и буду любить, как же мне не любить тебя, па! Я очень хочу, чтобы ты знал, ну, я такая, что же делать, но я всегда любила тебя, па... Если бы ты мог послушать, что я рассказывала про тебя Мигелю, как гордилась, когда ты выступал в газетах с обзорами... Это я во всем виновата... Я настроила против тебя Ганса, он еще мальчик и очень любит маму, как же это дико - ревность детей... А па меня не ревновал... Нет, ревновал, - но прятал это в себе... Когда у меня был роман с Робертом, он хотел с ним подружиться, чтобы тот почувствовал, чем мы живем, чтобы стал частичкой нашего содружества. Он не любил его, не верил ему, чувствовал в нем чужого, но, когда я сказала, что все равно буду с ним, перестал спорить и делал все что мог, только б мне было хорошо, только б я была рядом, пусть даже с Робертом... Почему же я так невзлюбила Гала? Когда это случилось? Наверное, в тот вечер, когда мы собрались у папы в номере в горах, а у него началась аритмия и Гала сказала, что он не будет пить кофе, я так никогда не смела говорить ему, и меня это перевернуло, но ведь она была права, она боялась за него... Может быть, я тогда встала на дыбы, оттого что Клаус рассказал мне про Гала ужасное, мол, и с тем она спала, и с этим, и вообще ее салон красоты на самом деле бордель и она мечтает выйти замуж за арабского шейха и уехать к теплу, на виллу, что возле Персидского залива... А я поверила. Как же я могла так легко поверить в слова чужого человека и не поверить папе, когда он говорил, что женщина, как и мужчина, не ответственна за прошлое, это табу, тогда лучше сразу расстаться, прошлое принадлежит каждому в отдельности, только настоящее и будущее - двоим... И тем, кто их любит... Один папа может помочь Мигелю, - снова сказала она себе. - Папа всегда помогал мне и не корил этим, он просто приходил, гладил меня по голове, называл рысенком и помогал, принимая на себя все мои вины и глупости... Когда он расстался с мамой, я сказала, что не буду с ним никогда разговаривать, и он не звонил мне, а потом прислал письмо, боже, какое это письмо! Сколько было в нем доброты, скорби, юмора... Да, я ревновала его, но ведь это шло от любви, разве нет? Я знала, как он дружил с Джо Дассеном, они проводили вдвоем так много времени, а потом, когда к Дассену пришла посмертная слава - так часто у нас бывает с певцами, умри, и все станут восхищаться тобой - и выпустили его посмертную пластинку и кассеты, на которых был записан его последний вечер, и он рассказывал о своих друзьях, он помянул многих, но не сказал про папу, наверно, не захотел афишировать связь с консервативным
