Хаусхофер, один из идеологов нацизма.
X а у с х о ф е р. Я, профессор Хаусхофер, пестовал, как детей, величайших гениев человечества, лучших друзей мировой культуры Гитлера и Гесса. Я испытал величайшее облегчение, когда в Москве был предан анафеме циник от истории академик Покровский. Я не промерял его уши - национальность человека определяется по ушам, рейхсляйтер Альфред Розенберг сконструировал специальные циркули, чтобы выявлять еврейскую кровь даже в восьмом колене, - но я берусь утверждать, что в крови Покровского была гниль сокрытого еврейства. Он смел показывать ужас в истории своей нации - разве это ученый?! Я, как каждый ариец, отношусь с брезгливостью к русским, это нация недочеловеков, но - с абстрактной точки зрения - я испытал умиротворенное облегчение, когда этот рьяный ленинист был растоптан и уничтожен! И я счастлив, что будет уничтожен ленинский теоретик Бухарин!
ИДУТ ХРОНИКАЛЬНЫЕ КАДРЫ НЮРНБЕРГСКОГО ПРОЦЕССА.
КОШМАР РАЗДАВЛЕННОЙ ГЕРМАНИИ.
КРИКИ НЕМЦЕВ: 'МЫ НЕ ЗНАЛИ, ЧТО В ОСВЕНЦИМЕ СЖИГАЮТ ЕВРЕЕВ, ПОЛЯКОВ И РУССКИХ! МЫ ВЕРИЛИ МЕРЗАВЦУ ГИТЛЕРУ, НАМ НЕТ ПРОЩЕНИЯ, НО ПОЩАДИТЕ НАШИХ ДЕТЕЙ!'
ПОВЕШЕНИЕ ГЛАВНЫХ ВОЕННЫХ ПРЕСТУПНИКОВ.
На просцениуме вновь профессор Хаусхофер, только совсем седой, старый, обросший, трясущийся.
Х а у с х о ф е р. В сорок четвертом году Гитлер приказал повесить моего единственного сына на рояльной струне, но мальчик предпочел сам убить себя. Перед смертью он проклял меня за то, что я пустил в мир - научно оформив зверство Гитлера и Гесса с Розенбергом... Я следил за ходом Нюрнбергского процесса. Воистину из ничего не будет ничего, зло порождает зло, слепая фанатичная ненависть наказуема. Когда немцы облегченно вздохнули после того, как повесили тех, кого они истово обожали всего полтора года назад, и снова выстроились в очереди за хлебом, проклиная тех недоумков, что заставили их поверить в собственное богоизбранное величие и низость всех - 'мы продолжатели Рима и его империи' - иных наций, я облил себя и жену бензином, бросил на нас спичку, а уж после этого принял яд... До свидания, - Хаусхофер улыбнулся залу. - До свидания, - он повернулся к суду. - До встречи, партайгеноссе Вышинский!
Б а т н е р. Вот что показал обвиняемый Рыков: 'Мы стали на путь террора против Сталина, Молотова, Кагановича, Ворошилова. Я дал задание следить за машинами руководителей партии и правительства созданной мною террористической группе Артеменко'.
На просцениум выходит Артеменко.
А р т е м е н к о. Я, член большевистской партии с девятьсот четвертого года Иван Артеменко, слесарь по металлу. Сидел в царских тюрьмах и на каторге, был приговорен к смертной казни, бежал из-под петли. На этом процессе вы меня не увидите, потому что меня до смерти забили во время допросов, требуя, чтобы я сыграл в этом спектакле свою роль. Меня убили не сразу - сначала мучили тем, что не давали спать, потом зажимали в дверь пальцы, после этого вливали в уши кипяток... Но кончили довольно гуманно - размозжили висок стулом... Я говорил им во время следствия: 'Ребята, я ж сам с Феликсом начинал ЧК, оперативную работу знаю, нельзя ж такую ахинею писать: на кой хрен Алексею Ивановичу Рыкову поручать мне следить за машиной Сталина, если он с ним вместе в Кремле живет, каждый день встречается на прогулках, - возьми револьвер да и зашмаляй в лоб, партия б только спасибо сказала, как-никак треть большевиков против Сталина проголосовала в тридцать четвертом году, на съезде, значит, оставались еще силы, чтобы повернуть назад, к Ленину?!' Куда там! Смеялись: 'Ты еще нас будешь учить драматургии, старый дурак! У нас будущие Шекспиры будут учиться, а ты со своим Дзержинским лезешь! Его самого - за то, что он с Бухариным против Ленина и Сталина пер, - надо к стенке ставить, вовремя гукнулся рыцарь революции!'
Б а т н е р. Как показал обвиняемый Бессонов, при свидании с ним Троцкий сказал: 'Горький близко стоит к Сталину, он ближайший друг его и проводник генеральной линии партии. Вчерашние наши сторонники из интеллигенции в значительной мере под влиянием Горького отходят от нас. Горького надо убрать. Передайте это мое поручение Пятакову: 'Горького уничтожить физически во что бы то ни стало'.
На просцениуме - Горький.
Г о р ь к и й. Я, Пешков Алексей Максимович, литератор... Говорю я, как и всякий пишущий, плохо, предпочитаю перо, оно одно и облекает мысль в единственно верную форму... После того как Сталин в четвертый раз отказал мне в выезде - на лечение, в Италию, столь мною любимую, а вместо этого подарил особняк в Форосе, - я понял, что дальнейшие беседы бесполезны, слово изреченное есть ложь, надобно писать... И - прятать... Крючков, секретарь мой, признался, что завербован Ягодой, но добавил, усмехнувшись: 'Я информирую лишь в позитивном ключе, напирая в рапортах на ваши добрые слова про Сталина'. Я осознал весь ужас моего положения, когда двери закупорили; самые страшные периоды российской истории сопровождались появлением термина 'невыездной'... Таковыми были Пушкин, Лермонтов, Чаадаев... Удосужился этой чести и я... Не просто и не сразу я пришел к решению уехать из сталинской империи... Ведь вернулся я из Сорренто в двадцать восьмом, когда, казалось, победила идея ленинского нэпа, кооперации; нормой стала государственная терпимость, кончились кровавые шараханья времен гражданской войны... В двадцать восьмом лидером был русский интеллигент Бухарин... А 'начиная с тридцатого, когда покатило тотальное издевательство над Россией, над всей Страной Советов, когда погнали в ссылки Ивана Смирнова и Льва Каменева, Карла Радека и Ивана Бакаева, когда меня потащили глядеть новаторские концлагеря, полагая, что старый дурак ничего не замечает, большой ребенок, трехнутый дед, я не считал себя вправе думать об отъезде... И за это янычары Сталина стали спаивать сына моего, Макса... А нарком Ягода увез к себе жену его, сделав своей любовницей...
Я никогда не забуду глаз Сталина, когда летом тридцать четвертого он приехал ко мне - назавтра после убийства Гитлером своих братьев по партии Эрнста Рема и Грегора Штрассера... Они были тяжелы - не желтые, как обычно, а свинцовые, словно бы похмельные... Мы говорили о многом, и, когда я спросил его об этом преступлении, он только пожал плечами: 'Германии нужен вождь, а не вожди... В революционной Франции множественность вождей окончилась императорством Наполеона...' Он помолчал, а потом усмехнулся: 'Берегись любящих...' Как и все тираны, Сталин страдает эйфорией, ему кажется, что он все про всех знает... Что он может знать о писателе? О внутреннем зрении его? О его чувствованиях и видениях?! Я был мягок с ним, ибо понял, что этот злобный человек тяжко и безнадежно болен, он не в своем уме, его логика столь логична, что в ней нет уж ничего человеческого... Как я молил его не судить в тридцать шестом году Каменева, Левушку, умницу, дружка моего... Как я просил за Бухарина... А он пообещал: 'Попробую уговорить в Политбюро, но вы должны отслужить делом: книгой о нашей победе'. А Ягода уточнил: 'Книгой о нем, Сталине', словно бы я не понимал этого сам... Писатель идет порою на компромисс в слове сказанном, но в слове написанном - никогда. Поэтому именно накануне процесса над Каменевым, понимая, что я не смолчу, - Сталин и приказал меня убрать... Что только не пытались делать для моего спасения добрые друзья мои, лекари! Другие меня убивали - сквозняком, чрезмерной дозой лекарства, лишней пилюлей... Мое тело только-только увезли в Колонный зал, чтоб люди прощались со мною, а Ягода уж начал обыск, все перерыл и нашел мои дневники, в моем матраце нашел, я так в Петропавловке свои статьи зашивал... И сказал моему секретарю Крючкову: 'Вот ведь, старая б...! Сколько волка ни корми - все равно в лес смотрит...' Я в этих дневниках, действительно, писал, что Сталин - злейший враг России, изменник, больной злодей... Сердце мое разрывалось от боли, когда я писал жестокую правду о нем, - ведь он бывал у меня, сидел за столом, говорил мне о любви своей, плакал, когда я читал ему свои вещи, но я-то знал, что он исчадие ада, я-то знал... Нет страшней пытки для литератора, чем разрываться между правдою и чувством... Они ведь сочиняли некролог по мне, когда я жив еще был, доктор Плетнев, гений русской медицины, делал все, чтоб легкие мои сохранить, без него я б давно свалился... А его тоже сейчас будут пытать - скоро начнут, ждите, получите свои зрелища, хлеб получили уже, беспамятные! Дети ваши будут прокляты за эту беспамятность, кровь ваша будет проклята за это! Нет, это не добрая доверчивость нашего народа, не наивность его и вера в слово Патриарха! Это иудина торговля с собственной совестью за благополучие, полученное из рук сатрапа...
Б а т н е р. Обвиняемый Плетнев, принимавший непосредственное участие в убийстве Куйбышева и Горького, показал: 'Ягода мне заявил, что я должен помочь ему в физическом устранении некоторых политических руководителей страны... Должен признать, что в моем согласии на эти преступления сыграли свою роль и мои антисоветские настроения, которые я до ареста всячески скрывал, двурушничая и заявляя о том, что я советский человек...'
На просцениум выходит доктор Флеминг.
Ф л е м и н г. Я, лауреат Нобелевской премии по медицине доктор Флеминг, клянусь говорить правду, только правду и ничего, кроме правды. Профессор Дмитрий Дмитриевич Плетнев, которому в застенках Ежова исполнилось шестьдесят восемь лет, является одним из самых великих европейских терапевтов. Его гений врачевателя может быть приравнен лишь к таланту Парацельса. Я встретился с Плетневым на конгрессе в Копенгагене. Ему удалось избавиться от двух охранников, не отпускавших его своим вниманием ни на шаг - как-никак кремлевский врач, - и тогда-то он сказал мне: 'Моя родина превращена злым гением Сталина в концентрационный лагерь, где
