Мама подняла на меня испуганные глаза, а потом перевела на папу. Папа помолчал и неохотно сказал:
- Юденич это. Он и раньше наступал, да опять отступал.
2 октября.
Сегодня немного опоздала. Пришла в канцелярию, а у нас уже все собрались, но никто не работает. Стоят общей кучей и уже не шушукаются, а говорят открыто. И у всех блестящие глаза и радостные лица. И такое зло взяло на эти лица и глаза. Ни с кем не поздоровалась и нарочно села работать. Работаю только одна в канцелярии, а сама прислушиваюсь одним ухом, что они говорят.
А в кучке говорят, что скоро совсем хлеба не будет - все пойдет на фронт, что в Красной армии - все голодные и молодые очень, и поэтому Петроград возьмут. А когда придут белые, хлеб опять будет по три копейки, будет всего довольно, и коммунистам будет крышка.
Прислушиваюсь, и вдруг в душе заползал страх. Господи, ведь Сережа и Ваня коммунисты! Как же, как же? И хлеба не будет. Все умрем с голоду. Нет, нет, не возьмут!
Неожиданно сорвалась с места и бегу к этой кучке:
- Чего вы радуетесь? Все равно не взять, не взять, не взять!..
Все замолкли, потом переглянулись и сразу засмеялись.
- Ха-ха-ха! Фея-то Александровна - большевичка у нас... Нет уж, Фея Александровна, теперь-то будет крышка.
- Ничего подобного, никогда не возьмут!
Отбежала и опять уселась за работу.
А перо так и прыгает в руках. И все кляксы, кляксы, кляксы. Нарочно ставлю.
Вечером, против обыкновения, папа принес газету и читал вслух. Слушали с напряженным, жутким интересом. Особенно мама. И хотя она ничего не понимает в телеграммах с фронта, за то она думает о Сереже и Ване. И Шуре.
7 октября.
В почтамт газеты приносят к двенадцати часам дня. Из всех углов комнаты бросаемся к рассыльному мальчику, чтобы захватить их. Но чаще всех захватываю я, потому что сижу ближе остальных к дверям. Лихорадочно читаю сначала про себя, а потом вслух. Господи, белые все наступают и наступают. Говорят, совсем уж близко.
И все меня называют большевичкой. Никто не знает, что делается у меня в душе. Сама не пойму: хочется или не хочется, чтобы пришли белые. Говорят, хлеба будет много. Сыты все будем. Но Сережа, Ваня!.. Они же коммунисты. Господи, как же это? Неужели придут?..
И у мамы в душе происходит, кажется, то же самое. Сегодня папа читал газету, а она вдруг страшно закричала:
- А чорт с ними, пусть приходят! Все равно уж теперь. Уж какой-нибудь бы, да конец только!..
Какой ужасный крик! Идет из самого сердца. Хотела взглянуть на мамино лицо и не могла. Знаю, знаю... Она долго думала и о Сереже, и о Ване, и о том, что все продано, и что впереди - голод. Все, все это звучало в ее крике. Прозвучало и замолкло. Ей теперь все равно.
А мне еще не все равно. Чувствую это, но не знаю, на что решиться.
10 октября.
Неужели возьмут? Все ближе они наступают и ближе.
Папа пришел сегодня особенно расстроенный. Не раздеваясь еще, говорит:
- Близко они. Пожалуй, дело будет.
Подумал еще с полминутки и опять говорит:
- Вот что, мать. Говорят, расстреливают целые семьи красноармейцев за то, что сыновья на фронте. Ты собери-ка все письма от Сережи, Вани и Шуры и сожги.
Я прерываю его в середине фразы и кричу, возмущенная страшно:
- Вот и глупо будет, вот и глупо будет. Захотят узнать, и так узнают.
Мне хочется кричать ему, что он - трус, трус, трус. Боится писем от родных сыновей. До чего он дошел! И теперь то, когда уж жить-то не для чего даже и мне, он трясется за свою жизнь. Трус, трус! А он отвечает мне встревоженно:
- Чего ты мелешь-то? Как узнают-то?
- Да очень просто. Так вот и узнают. Да, да, да, узнают! Сама скажу им, что я - сестра братьев- коммунистов. Наплевать мне на белых! Пусть меня расстреливают!
И вдруг папа страшно закричал:
- Да не трепли ты языком, пустомеля этакая! Раз говорю, что сжечь надо, - значит, надо...
Но писем все же не сожгли. Решили ожидать последнего момента.
11 октября.
На улицах расклеены телеграммы: 'Волосово противником взято'. А в почтамте на каждом лице - светлый праздник.
Наша канцелярия превратилась в клуб для всей экспедиции. Собираются с утра и радостно обсуждают новости с фронта. Спрашивают меня:
- Ну, что, Фея Александровна, Волосово-то взято? Будете еще спорить?
Это спрашивает Тюрин. Расставил широко ноги, уперся руками в бока и ждет ответа.
Взглянула в его смеющиеся глаза, и клубком подкатило к горлу судорожное, злое напряжение. Вскочила из-за стола и хотела крикнуть на всю канцелярию, и вдруг крик точно сорвался и упал. Опять опустилась на стул и говорю тихо:
- Мне теперь все равно.
Тюрин насмешливо развел руками.
- Вот тебе и на! Все равно. А кто еще недавно говорил и топал ножкой: 'не придут, не придут, не придут'?.. Однако, Фея Александровна, нечего сказать, - тверды вы в своих убеждениях!
Но я опять только повторила:
- Мне все равно.
Он засмеялся и пошел к галдящей кучке.
12 октября.
Слышно уже, как стреляют. Близко, близко.
13 октября.
Стрельба как будто ближе. Не дают давно хлеба. Господи, а Сережа? А Ваня?
14 октября.
Всю ночь не могла сомкнуть глаз.
Лежу и прислушиваюсь. Совсем близко, как ухнет, ухнет... Вздрогнет дом, задребезжат стекла тонко, тонко. Хоть бы попали в наш дом! Пусть, пусть убьют всех. Пусть сюда, под кровать ко мне, влетит огромный снаряд. В комнате сразу пожар. Сразу все затрещит и развалится. Немного жаль папу, маму и Борю. А я сама подставлю голову под какое-нибудь бревно.
15 октября.
Утром все-таки пошла на службу. На стенах домов расклеены новые телеграммы: 'наступление противника упорное'. Люди стоят, вытягивают шеи к черным буквам и жадно читают. Одни ухмыляются, у других - озабоченные и встревоженные лица.
В канцелярии меня встретили с поклонами:
- Радуйтесь, Фея Александровна. Дождались. Несколько часов осталось.
Перед окончанием занятий вбегает рассыльный мальчишка и радостно орет:
- А мосты-то развели! Мосты-то развели!
И сразу со всех сторон радостный вой:
- Ага, ага! Скоро, значит!
- Испугались, черти!
- Заплясали... Посмотрим.
- Белый хлеб скоро будем есть!
Потом они еще что-то кричали. Я уже не могла понять. Потом долго шла домой и все прислушивалась к выстрелам. Посмотрю в небо, а оно - огромное, и все в тучах. А снарядов не видно. Только падает мелкий
