– Георгий Яковлевич, что я хотел сказать… Седов вздрагивает.
– Отправляемся, – говорит он и идет, прихрамывая, к нарте.
– Привязывайте меня, как вчера. Ходок я плохой… Пустошный помогает ему вскарабкаться на кладь, привязанную к нарте. Линник укутывает его спальным мешком.
– Не унывайте, – говорит Седов, – недолго вам страдать со мной.
Пустошный крестится, отвернувшись в сторонку.
– А может, нам повернуть к «Фоке», – спрашивает Линник, – там и поправиться можно…
Седов молчит.
– Мы думаем – так-то лучше, – добавляет Линник. Седов достает компас.
– Трогай, – говорит он, – на север. Матросы кричат на собак, нарты ползут на север.
Седов сидит на второй нарте, отвернувшись от ветра. Матросы не знают, в сознании ли он. Как будто спит или думает, – голову опустил. Линник подходит, начинает на ходу поправлятъ меховой мешок на Седове. Седов испуганно оглядывается вокруг, подносит к глазам компас, бормочет:
– Так держать, на север.
– Есть так держать, – успокаивает Линник и видит: уже снова закрыты глаза у начальника, голова, как неживая, подпрыгивает от толчков…
«Суббота, 15 (28) февраля.
…Пройдя около 1? верст, наткнулись на сплошной, тонкий (1 вер.) солончак. Взошли первой нартой на него (Льдинкой), а она и провалилась, вместе с ней и собаки. Люди держались свободно. С большим трудом вытащили нарту назад, ничего не подмочив, так как каяк великолепно плавал. Остановились здесь же ночевать и ждать, пока достаточно замерзнет пролив. Сегодня у воды видели стада тысячные птиц: люмсы и кайры.
Я ужасно разбит болезнью. Сильнейший бронхит, болит горло и опухли ноги. Лежу все время в мешке, на стоящий мученик…»
…………………….
– Накройте ноги, ребята… зажгите огонь… Вернуться на родину. Сказать: «Я сделал все, что мог».
Отдохнуть, поправить ноги, грудь вылечить. Попробовать еще раз. Это было бы здорово.
Он открывает глаза. Матросы не спят. Пустошный смотрит на него. Линник возится с консервной банкой.
– Уже утро? – спрашивает Седов.
– Сегодня, Георгий Яковлевич, будет, наверное, солнышко.
– Да… шестнадцатое февраля. Ночь кончилась. Линник открыл банку.
– Компот, – говорит он.
Седов берет банку, но одной рукой не может ее удержать. Он ухмыляется, освобождает из-под меха другую руку. Подержав с минуту, отдает банку матросу.
– Не принимает душа… Матрос вздыхает. Седов беспокоится:
– Что же мы тут сидим… Может быть, пролив замерз. Надо итти дальше…
Пустошный отрицательно качает головой.
Проходит еще два часа. Матросы ушли на разведку к середине пролива, посмотреть – нельзя ли там перебраться.
Седов лежит в палатке. Кашель мучает его. Иногда он впадает в забытье. Ноги распухли, отяжелели, нет сил пошевелить ими.
…Если залив замерз, можно будет перейти на Рудольфа. Это хорошо: в Теплиц-бае продовольственный склад Абруццкого. Передохнуть, поправиться и опять итти. Конечно, на север. Это единственное, что ему еще осталось.
У него и раньше не было смелости отступать. А сейчас все равно поздно. Да и не к чему. Вернуться, отступить, чтобы потом снова броситься в бой – да, для этого стоит драться. Но так – без надежды, без цели… Нет, это страшнее смерти. Ведь не дадут они ему попробовать еще раз!
Вот и все: если ты не можешь отступить, иди вперед, пока не упал.
Какой страшный холод! Как тихо. Матросы ушли. Не случилось ли с ними чего-нибудь? Недолго и в полынью угодить… И собак не слышно. Безмолвие. Пусть хоть зашумит ветер!
Так нельзя лежать. Все мертво вокруг. Как будто уже кончено. Нет, лучше встать! Эта палатка – как гроб. Надо выбраться из нее. Здесь слишком тоскливо.
Нельзя подняться, ноги не держат. Придется ползком.
Он лежит ничком, головой к выходу. Постепенно силы возвращаются к нему. Он опять думает.
Не дошел русский человек до полюса. Умер, скажут, в пути, не свершив обещанного подвига. Пошумел, рванулся изо всех сил и упал…
Он стонет – так ясно видит свою судьбу.
Пойдет ли кто-нибудь по следу твоих нарт? Или он навсегда сгинет под снегом? Дорога на полюс, ты открыл ее, – увидит ли она других русских – удачливых, счастливых твоих последователей?
