мы имеем пламенную и верную love.
Ну и хорошо, как говорится, мир во всем мире, однако навыков вытаскивать из горячего горнила природы живых существ у меня нет, что плохо. И ближе к полудню я отправился на поиски деда Евсея, мастера на все руки. И как бы позвонить в г. Нью-Йорк через г. Москву. Надеюсь, лайнер с журналистками удачно плюхнулся на территорию Белого дома? О чем должна была сообщить Полина. Бабе Кате. А та — мне. А я — Тузику. А Тузик — Джульетте. А та — будущим тузикам, джульбарсам, рексам и нефертити. То есть бесконечный круговорот приятных известий. И все довольны. Кроме меня.
В эпицентр политической и культурной жизни деревни поселкового типа я отправился на машине. Нужны были запасы. Съестные.
Поездка началась удачно — на взгорке Евсеич командовал буренками, лениво жующими клевер. Старичок мне обрадовался — как наступающая пехота, сбежал с горки.
— Едрен' корень, Саныч? Как делы-то? Народ сказывает, молодка у тебя… Ет какая?.. Такая… — И не смог объяснить, мацая прозрачный воздух руками.
— Ага, — помог я ему. — Джульетта, что ли?
— Во-во, женихнулся, а без меня…
— Так какие проблемы, — угостил я боевого дедка сигаретами спецназа USA. — Можно сегодня. Джульетта будет только рада.
— Ну и ладненько, — обрадовался Евсеич. — Едрена вошь — эти цигарки с верблюдами, еть! Наши из кизячков лошадевых поприроднее. — Закашлялся. Так это, Александр, буду, так сказать, при полном параде?
— Можно и при параде, — согласился. — Вечерком.
— Есть! — взмахнул кнутовищем. — Побег к девкам своим вислобрюхим! Геть-геть, марфушки рогатые!
Так, одна проблема была решена. С акушером-коновалом. Можно было ехать дальше.
Холмистые молодые поля кружили, как невесты перед зеркалами во Дворце бракосочетания.
Помню, как в другой жизни я имел честь нести высокое звание жениха. Более тошнотворное занятие для меня трудно было придумать. Я чувствовал себя манекеном во фраке в витрине универмага. Лакированные кацы[264] давили так, что слезы радости и улыбка не сходили с моего сурла. Многочисленные родственники жены-скрипачки спешили выразить свои радостные соболезнования. Мне. Считая своим долгом наступить при этом на ноги. Мне.
Ооо! Е'! Такое, простите, не забывается никогда. Был молод, глуп и слабоволен. Терпел весь этот балаган. И зачем? Не знаю. Наверное, каждому из нас суждено вляпаться в коровью кизяку жизни. А там кому как повезет. Кто по щиколотку, кто удивленной мурлой, а кто и душой.
Так что наше с Полиной бракосочетание под вечным небом…
Нет, не буду говорить высоким слогом… Просто пусть с этой минуты она будет мне Жена. Каюсь, мое отношение к ней было ласково-снисходительным. А не махнула ли она в Новый свет, чтобы доказать миру и мне свою самостоятельность? Эх, Жена-Жена…
В поселке же все находилось на привычных, старых местах — снова облезлый Дом культуры, сельпо, сельсовет с линялым флажком неизвестного государства. Могут рухнуть в бездну времени империи, а ДК, сельпо и сельсовет как стояли, так и будут стоять. Вечно. На краю бездны.
И в магазине все тот же хлебно-мыльно-сельхозинвентарный запах. И в бочке все та же ржавая, как баржа, сельдь. И божьи старушечки молились у прилавка. За ним хозяйничала вся та же, гренадерских размеров Таня-Слониха. В этом доморощенном постоянстве есть своя какая-то прелесть. Приятно видеть вокруг себя родное. Возникает ощущение, что ничего произойти в этом мире не может. Плохого.
— Ааа, Космонавт, — обрадовалась мне продавщица. — Бабоньки, погодите, оптовый покупатель!.. Чего берем? Чай, на свадьбу?
— Все, — скрипнул я зубами. Но свадьбы не будет, промолчал. Зачем у народа отбирать радость перемыть косточки и посплетничать.
Загрузив машину ящиками с тушенкой и проч. продуктами питания (кроме, тьфу, селедки), я направился в сельсовет, сказали старушки, имелась, сынок, почта.
Почта находилась в полутемной прохладной каморке. Пахло резиновым клеем, лежалыми газетными новостями и скукой. Перед телефоном и допотопным телеграфным телетайпом сидела молодка. Бальзаковского возраста. В уютной фуфаечке. С огромными ушами-локаторами. Уши у молодки, конечно. Этакий главный радиопередатчик страны по имени Клавка-Репродуктор.
Встречен я был радушно — видимо, моя предстоящая свадьба была главной темой для смородинских леди света и доярок полусвета.
Я набрал номер телефона — там, на другой планете, трубку подняла Ника. И сообщила, что все в порядке. Полина прибыла в город-герой Нью-Йорк и теперь направляется в Бостонский университет имени Карла Маркса. (Шутка. Моя.)
— Ну и слава Богу, — сказал я. — Полет, значит, на Марс прошел нормально? И как там? Еще яблони не цветут?
Тут я обратил внимание на Клаву, она жевала земное, наливное яблочко и вдруг им подавилась. Несчастная судорожно закашляла, мешая, между прочим, вести важный, государственный разговор. С космосом.
Пришлось хрястнуть по фуфаечной спине. Кулаком. Это помогло возобновить сестре по разуму нормальный, как полет ракеты, дыхательный процесс. И все остальные бортовые системы.
Когда главпочты отдышалась, я попросил направить телеграмму. В Бостон. Следующего содержания: «Тузенбах женился Джульетте Жду пополнения Поздравляю Жду Целую Алекс».
Вникнув в текст телеграммы, Клава, наверное, решила, что кто-то из нас спятил. То ли я, то ли она. Я был спокоен и доброжелателен, как графин на трибуне к горластому оратору. Значит, что-то случилось с ней, Клавдией Батьковной? И чтобы скрыть все свои душевные сомнения, текст она приняла без цензуры и вопросов, лишь с нервным подергиванием лицевых мускулов…
Я решил больше не травмировать собой службу почтовых отправлений и покинул помещение. Блат шарик прожег-таки облака и теперь заполнял все пространство жарким, полыхающим дыханием.
Надеюсь, Полина получит послание из смородинского края, а получив, истолкует его верно. Если, естественно, Клава-Репродуктор с душевного перепугу что-нибудь не спутает.
Я сел в прогретую машину. В её тени лежали куры, привычные, должно быть, к колесно-моторным механизмам. Я отъехал, а они продолжали пылиться, как использованные куски газет…
Вечер удался на славу. Евсеич, как и обещал, прибыл при параде. В пиджачке с медалями. Я повинился перед ним, обнял за плечи и продемонстрировал «невесту» Джульетту. Во всем её бахчевидном объеме. Тузик лежал рядом. С виноватым выражением солидоловых глаз.
— Так это… вот-вот раскошелится… — сделал вывод дедок. — Богатая на урожай… Ишь гульнули…
— А это… принять урожай в закрома родины, — спросил я, — можно?
— Так они сами… пуляют… — удивился Евсеич. — Да не боись, Саныч, буду на подхвате…
Мы поднялись на сиреневую веранду. Я включил слабенький светильник на столе. Летучие мошки тут же завели хоровод у светового пятна. Бутылка водки заискрилась, как новогодние гирлянды.
— Эт правильно, — заметил дед Евсей. — Чтобы руки… того… как клещи…
— На том и стоим, — согласился я, открывая бутылку. — Эх, ухнем.
А как же традиции учения Шаолиня? Вопрос справедливый. Отвечу. Ну, какой может быть Шаолинь, если на душе так, точно гиппопотам навалил кучу? Жена улетела к черту на рога, бандиты переквалифицировались в коммерсанты, Тузик нагулял неожиданное хозяйство… Ну, какое может быть, к такой-то матери, учение, если оно не способно очистить душевное пространство. Так что будем очищаться проверенным и естественным способом.
И мы ухнули. И так, что от нашего спиртового дыхания передохла вся мошкара в радиусе взрыва авиационной бомбы времен Бородинского сражения. Но душа повеселела. Уехала Жена? Вернется, кр-р- расавица. Ца-ца-ца! Коммерсанты пер-р-реквалифицир-р-руются, папа их туз начальник,[265] в бандиты. Джульетта выпулит маленьких тузиков, и я подарю их всем. Кого знаю. От всего сер-р-рдца. Ца-ца-ца!